Восстаньте же, о тени прежних лет,
Из тьмы гробниц явитесь вновь на свет,
Начните речь, и мы услышим в ней
Слова из тех далеких страшных дней,
Вернитесь вновь в родимые края,
От нас ни боль, ни радость не тая,
И ваших ног кровавый след живой
Потянется опять по мостовой.
Лонгфелло
Моему отцу Дэвиду Уоллесу
Он любил литературу — за то удовольствие, которое она ему доставляла, и если бы у меня была возможность воспользоваться его советами, сочиняя это произведение, то критики не обращались бы со мною так ужасно сейчас, в канун его выхода в свет.
Автор
Кроуфордсвиль, Индиана
20 мая 1893 г.
Книга I
ЗЕМЛЯ И МОРЕ ВСЕГДА ВЫДАЮТ СВОИ СЕКРЕТЫ
Глава I
БЕЗЫМЯННЫЙ ЗАЛИВ
В полуденный час сентября, в год нашего возлюбленного Господа 1395-й, некое торговое судно, сонно покачиваясь на ровной зыби теплых волн, влеклось к сирийскому берегу. Какой-нибудь нынешний мореплаватель с палубы одного из пароходов компании «Мессаджери», по сей день занятой все тем же ремеслом, принялся бы с любопытством разглядывать это судно, благодаря штиль за возможность утолить свою любознательность, однако еще более благодаря судьбу за то, что сам-то он не входит в число его пассажиров.
Грузоподъемность судна не превышала сотни тонн. В носовом и кормовом его отсеках возвышались надстройки. Средняя часть, низкая и открытая, была оснащена двадцатью веслами, по десять с каждого борта, теперь вяло свисавшими из узких отверстий. Порой, раскачавшись на волнах, они со стуком ударялись друг о друга. Одинокий грязновато-белый квадратный парус болтался на широкой, слегка скошенной рее, которая время от времени с жалобным скрипом терлась о желтую мачту, невзирая на примитивный такелаж, предназначенный для управления ею. Вахтенный скорчился в скудной тени, которую отбрасывал веерообразный навес над носовой палубой. Обшивка и настил в местах, доступных взгляду, являли чистоту и даже блеск, тогда как все прочие деревянные части судна под воздействием погоды и влаги заметно потемнели. Кормчий сидел на скамье в кормовой части. Изредка он привычным движением дотрагивался до рулевого весла, чтобы убедиться в его досягаемости. За исключением двух людей — вахтенного и рулевого, вся команда: шкипер и его помощник, гребцы и матросы — крепко спала. Подобную безмятежность средиземноморский штиль мог внушить только тем, кто приспособился к жизни на этом прекрасном море. Можно подумать, что никогда там не гневался Нептун, не дул в свою раковину и, размахивая трезубцем, не вздымал до небес пенную опару моря! Впрочем, к 1395 году Нептун, подобно великому Пану, уже умер.
Другой примечательной особенностью этого судна было полное отсутствие на нем каких-либо примет торгового ремесла. Нигде не было видно ни бочек, ни ящиков, ни тюков, ни узлов. Ничто не указывало на присутствие груза на борту. При самой низкой осадке ватерлиния держалась над водой. Кожаные манжеты весельных отверстий оставались сухими. Возможно, на борту были пассажиры. Ну конечно! Под навесом, накрывающим половину кормовой палубы, на которой дремал рулевой, расположилась группа людей, отнюдь не похожих на моряков. Рассмотрим их поближе и, быть может, узнаем цель этого путешествия.
Группа состояла из четырех человек. Один, беспокойно ворочаясь, спал на соломенном тюфяке. Черная бархатная шапочка соскользнула с его головы, выпустив на волю густые черные волосы, тронутые сединой. Начиная от висков борода с заметными седыми прядями темными волнами разметалась по шее, горлу и даже по подушке. Между шевелюрой и бородой проглядывала желтоватая кожа лица, изрытая глубокими морщинами. Туловище спящего облекал просторный шерстяной плащ, некогда черный, но уже заметно выцветший. Костлявой рукой путешественник стискивал на груди складку плаща. Ноги в старомодных сандалиях с распущенными ремнями нервно подергивались. Спящий явно был господином, а трое остальных — его рабами. Двое из них, светлокожие, растянулись на голых досках настила у нижнего края тюфяка. Третий был сыном Эфиопии, чистейших кровей и гигантского роста. Он сидел слева от постели, скрестив ноги, и тоже подремывал; время от времени, однако, он поднимал голову и, едва приоткрыв глаза, с головы до ног обмахивал веером спящего. Оба светлокожих раба были одеты в рубахи из грубого полотна, подпоясанные по талии, тогда как облачение негра состояло лишь из набедренной повязки.
Нередко именно вещи, которые человек берет с собою из родного дома, раскрывают множество подробностей личного свойства. Применим это правило и здесь: рядом с тюфяком лежал необычайно длинный посох, чуть повыше середины изрядно потертый от частого употребления. В крайности он вполне мог служить оружием. Три небрежно завязанных узелка валялись на палубном настиле; в них, надо полагать, хранилась жалкая поклажа рабов, которым приходилось довольствоваться малым в путешествии. Но самым примечательным предметом был кожаный свиток, очень древний, судя по виду, обвитый множеством широких кожаных ремней, покрытый печатями и скрепленный металлическими пряжками, почерневшими, как это бывает с неухоженным серебром.
Внимание наблюдателя обязательно привлек бы этот свиток — не столько своим старинным видом, сколько тем, как крепко стискивал его правой рукой владелец, даже во сне бесконечно оберегая свое сокровище. Вряд ли в нем могли храниться деньги или что-либо увесистое. Видимо, этот человек исполнял какое-то особое поручение и в старом свитке содержались его рекомендации. Да кто же он такой?
Начав с этого, наблюдатель склонился бы над ним и принялся бы изучать его лицо, и тотчас что-то ему подсказало бы, что незнакомец, хотя и пребывает в этом мире и времени, к ним не принадлежит. Такими, возможно, были волшебники в сказках, которые так любил Гарун аль-Рашид. Или был он из тех талмудистов, что заседали вместе с Каиафой во время судилища над кротким Назарянином? Только века смогли бы породить такой призрак. Кто же это был?
Примерно через полчаса спящий пошевелился, поднял голову, быстро оглядел присутствующих, видимые части судна, рулевого, все еще дремлющего на корме; затем он приподнялся, сел, положил на колени кожаный свиток и только тогда слегка расслабился. Свиток был в сохранности! И все вокруг было таким, каким и следовало быть!
Он принялся расстегивать пряжки своего сокровища, весьма проворно действуя длинными пальцами, но, так и не развернув свиток до конца, поднял голову, устремил взгляд на голубой простор за краем навеса и погрузился в размышления. И тотчас стало очевидно, что это не дипломат, не государственный деятель, вообще не какой-либо деловой человек. Мысли, занимавшие его, не имели ничего общего ни с интригами, ни с государственными делами; судя по его взгляду, предмет размышлений жил в его сердце. Так, в благостном расположении духа, со спокойным умилением, отец смотрит на свое дитя, муж — на любимую жену.
