— Твой отец страждет, я должен спешить.
— Пойдем вместе.
Сергий подождал, пока молодой человек подошел к одру, снял шляпу и, преклонив колени, произнес:
— Благослови, отец.
Игумен возложил руку на голову просителя.
— Сын мой, я не видел тебя много дней, — проговорил он, — однако с надеждой, что ты внял моим словам и порвал связи, которые угрожают и спасению твоей души, и незапятнанности моего имени, а еще потому, что я люблю тебя — одному Богу ведомо, как сильно, — и в память о твоей матери, которая была совершенством при жизни и умерла с достоинством, молясь за тебя, прими мое благословение.
Слезы навернулись Сергию на глаза — он был уверен, что эти упреки произвели на сына должное впечатление; ему сделалось жалко того, и он даже пожалел, что стал свидетелем этого покаянного признания, а также горя, которое неизбежно придет следом. Предмет его сострадания отпустил руку отца, деловито ее поцеловал, поднялся и с безразличием произнес:
— Все эти ламентации пора прекратить. Ну почему, отец, ты не в состоянии понять, что мы живем в новой Византии? Что даже Ипподром уже не тот, что раньше, разве что цвет не переменился? Мало я тебе говорил про последнее открытие общественных наук, которое принято ныне всеми за пределами клерикального круга, да и в нем тоже многими: что грех обладает одним целительным свойством?
— Грех — целителен? — воскликнул отец.
— Да. И свойство это — удовольствие.
— О Господи! — вздохнул старик, с безнадежным видом отворачиваясь к стене. — Куда мы катимся?
Вряд ли он услышал прощальные слова блудного сына.
— Если у тебя есть желание говорить со мной, дождись здесь моего возвращения.
Эти слова Сергий произнес, когда они оба вышли из кельи. Шагая по темному коридору, послушник оглянулся и увидел грека у двери; вернувшись с завтраком для игумена в руках, он снова вошел к нему, миновав своего спутника на входе. Подойдя к ложу, Сергий встал на колени и предложил игумену подкрепиться, в этой позе и оставался, пока старец ел. Сергий видел, дряхлое сердце терзает двойная боль: за Церковь, преданную столь многими ее детьми, и за самого себя, покинутого сыном.
Игумен возложил руку на голову просителя.
— Ах, Сергий, каким было бы для меня утешением, будь ты моя плоть и кровь!
Эти слова вобрали в себя все чувства, проистекавшие из создавшегося положения. Вскоре появился еще один из братии, и Сергий смог уйти.
— Теперь я готов тебя выслушать, — проговорил он, присоединившись к греку у дверей.
— Пройдем в твою келью.
Войдя в келью, Сергий выдвинул на середину единственный стул, который разрешался ему правилами обители.
— Садись, — предложил он.
— Нет, — ответил его гость, — я буду краток. Ты плохо знаешь моего отца. Братии Святого Иакова пора освободить его от должности. Увы, годы сильно его ослабили.
— Это стало бы проявлением неблагодарности.
— Одному Богу известно, — продолжал блудный сын жалобным тоном, — сколько трудов я положил на то, чтобы поведать ему о современности; он же живет в прошлом. Однако я прошу прощения: если не ошибаюсь, отец назвал тебя Сергием.
— Таково мое иноческое имя.
— Ты не грек?
— Я являюсь подданным великого князя.
— Мое имя Демид. Отец окрестил меня Митрофаном, в честь покойного патриарха, однако имя это мне не по душе, и я взял себе другое. Теперь мы знакомы, давай станем друзьями.
Наметка упала Сергию на лицо, и, заправляя ее назад под клобук, он ответил:
— Я попытаюсь, Демид, любить тебя так же, как и самого себя.
Как мы помним, грек был хорош собой, с приятными манерами; это определенным образом возмещало его малый рост; да и слова его не содержали в себе ничего отталкивающего.
— Тебя, видимо, удивляет, что я оторвал тебя от ложа отца; еще сильнее тебя удивляет, что я пытаюсь тебе навязываться, однако у меня на то есть основательные причины… Во-первых, я не могу не признать, что вчера, если бы не твое вмешательство, этот невежа-гигант, напавший на меня без всякого предупреждения, меня наверняка бы убил. Собственно, я уже приготовился к смерти. Острые камни у подножия стены будто специально высовывались из воды, чтобы меня поймать и переломать все кости до последней. Ты ведь примешь мою благодарность?
— Спасти двоих ближних, одного от причинения, а другого от принятия смерти, не есть, на мой взгляд, действие, требующее благодарности; однако, дабы ты не чувствовал себя обязанным, принимаю.
— Ты действительно облегчил мне душу, — сказал Демид, резко втянув воздух. — Это побуждает меня продолжить.
Он помолчал, пристально оглядев Сергия с ног до головы, — и выказанное им восхищение, которое стало фоном для последующих его речей, не могло быть разыграно даже самым ловким актером.
— Разве плоть и кровь не имеют для нас всех одинаковое значение? Когда молодость и здоровье подкреплены телесной красотой, не значит ли это, что человек богат духом и подвержен влечениям? Могут ли ряса и клобук полностью пресечь проявления человеческих чувств? Я наслышан об отшельнике Антонии.
Эта мысль его явно повеселила, он рассмеялся.
— Не хочу проявлять неуважения, — продолжил он, — но тебе же известно, милый Сергий, что смех — как слезы: порой сдерживать его не в нашей воле… Антоний решил вести святую жизнь, однако его смущали видения прекрасных женщин. Чтобы спастись от них, он последовал за сынами ислама в пустыню. Увы, видения последовали туда же. Он зарылся в землю — видения не отступали. Он укрылся в подвале древнего замка, но вотще — видения отыскали его и там. Он восемьдесят девять лет предавался самобичеванию, ежедневно и еженощно сражаясь со своими видениями. Он оставил две бараньих шкуры двум епископам и одно рубище двум любимым ученикам — они служили ему защитой от видений. Под конец, дабы не дать нечестивым соблазнам преследовать его и в смерти, он попросил учеников даровать ему избавление, похоронив в неведомом месте. Сергий, друг мой славный! — Грек придвинулся ближе и легко опустил руку на просторный рукав послушника. — Я слышал некоторые твои ответы моему отцу и слишком уважаю твою добродетельность, а потому лишь спрошу: зачем ты тратишь свою молодость…
— Не смей! Не продолжай далее — ни слова! — вскричал Сергий. — Или ты считаешь, что венец, который в итоге достается святому, ничего не значит?
Демида, похоже, не смутил этот всплеск, — возможно, он его ожидал и даже остался доволен.
— Готов согласиться с тобой, — проговорил он с улыбкой, — причем охотно, ибо ты убедил меня: я не ошибся на твой счет… Мой отец — добродетельный человек. Однако именно добродетель делает его особенно чувствительным к любому противоречию. Раскол внутри Церкви приносит ему ужасные страдания. Бывало, он при мне говорил о нем часами. Полагаю, его склонность к жалобам надлежит сносить с уважением и долготерпением, однако в ней есть одна особенность: он слеп ко всему, кроме страха перед утратой власти и перед тем, какое влияние схизмы могут оказать на Церковь. Он доблестно бьется за дело старого православия, будучи уверен в том, что умаление власти религии, которое ныне наблюдается, повлечет за собой умаление влиятельности святых орденов и уважения к ним. Более того, Сергий, говоря простыми словами, и он, и его братство того и гляди распалят свой фанатизм до такой силы, что любое отступление от догмы будет казаться им чернейшей ересью. Тебе, склонному доискиваться подлинных фактов, никогда, полагаю, не приходило в голову, насколько далеко, а говоря точнее, насколько близко от этого лежат наказания, навлекаемые без разбору, а по сути — самые ужасные? Пытки, сожжение на костре, массовые умерщвления на Ипподроме, зрелища в Синегионе — для разъяренных церковников это лишь праведный и милосердный суд над заблудшими еретиками. Послушай меня, монах, — и если есть в тебе хоть капля любви к ней, осознай: княжна Ирина в опасности.
