Слова эти прозвучали неожиданно, но истово; при мысли про княжну Сергий утратил присутствие духа, которое до этого сохранял.
— Княжну подвергнут пыткам! Избави Боже!
— Помни, — продолжал грек, — ибо, знаю, ты будешь размышлять над нашим разговором, — помни, что я слышал конец твоей беседы с моим отцом. Завтра или по возвращении из Терапии он с великой благожелательностью расспросит тебя о том, чем она с тобою делилась, пусть это и не имеет никакого отношения к Символу веры, который она, по его утверждению, составила для себя. Оставайся настороже. Помни также, что я частично рассчитался с долгом, в котором был перед тобой за спасение моей жизни.
Простодушие послушника, для которого книга жизни только начинала приоткрывать свои страницы, давало греку колоссальное преимущество. Неудивительно, что Сергий слегка размягчился душой и подался вперед, чтобы лучше слышать.
— Трапезничал ли ты? — осведомился блудный сын в своей беспечной манере.
— Еще нет.
— А! Заботясь о моем отце, ты пренебрег собственными потребностями. Не след мне проявлять бесцеремонность. От голодного слушателя не жди терпения. Прервать мне свой рассказ?
— Ты меня заинтересовал, а отлучка моя может продлиться несколько дней.
— Хорошо, тогда буду краток. Справедливости ради должен сказать, что воины в этом духовном сражении равны по своему внутреннему пылу: патриарх Григорий и его латиняне, с одной стороны, Схоларий и его греки — с другой. Они по очереди выходят на кафедру, не допуская туда соперника. Обряды причастия они проводят врозь. Сегодня в Святой Софии — папская месса, а завтра состоится греческая служба. Лишь самое острое чутье способно уловить разницу в запахе благовоний, которые две партии воскуряют у алтаря древнего храма. Но, полагаю, разница есть. Вчера у членов братства парабаланов дошло до потасовки по поводу тела, которое несли к погребению, в результате чего опрокинули погребальные носилки и выронили труп. Имея численное преимущество, греки захватили лабарум латинян и искупали его в грязи, при этом монограмма на нем была та же, какую используют и они. Впрочем, полагаю, есть отличия.
Демид рассмеялся:
— Но, право же, Сергий, в мире очень много всего, что лежит за пределами Церкви — или Церквей, если тебе будет угодно, — куда больше, чем в пределах. Разрывая друг друга на куски, воюющие стороны перестали замечать большинство, а оно, как это обычно бывает, думало своей головой. Пока пастух спит, псы дерутся, а овцы, оставленные на собственное попечение, разбредаются в поисках чистой воды и тучных пастбищ. Слыхал ли ты про Академию Эпикура?
— Нет.
— Я расскажу тебе про нее. Присядь же. В мои намерения не входило изнурить тебя при первой же беседе.
— Я не устал.
— На самом деле, — грек одарил собеседника любезной улыбкой, — предлагая это, я прежде всего пекся о себе. Шея у меня затекла от необходимости постоянно смотреть вверх… Должен тебе сказать, что молодые византийцы не видят ничего горестного в том, что ими пренебрегают, более того, свободомыслие представляется им великой привилегией. Позволь поделиться с тобой некоторыми их выводами. По их словам, Бога не существует, поскольку ни один уважающий себя Бог не стал бы сносить распри и болтовню, которые расточаются во имя его и одновременно оскверняют его установления. Может, религия и не является обманом, но она — не более чем бряцание медных цимбал. Священник же — лишь учитель, которого прикармливают красивыми нарядами, хлебом и вином; в глазах большинства он — осел с колокольчиком, за которым покорно следует караван верблюдов. Зачем нужны Символы веры, кроме как тянуть дураков за уши? Чья христианская вера является истинной — заметь, не которая, а чья? Патриарх говорит нам: «Се есть истина», а Схоларий отвечает: «Се есть истина: патриарх с его лжеучением — лжец и предатель Господа», а потом предлагает нам нечто иное, столь же невнятное. Предоставленные в итоге самим себе — а должен признать, что и я принадлежу к этому заблудшему стаду, — и вынужденные жить собственным разумом, мы в результате решили обменяться мнениями и пришли к выводу, что заменой религии является общественная необходимость. Первой нашей мыслью было возродить язычество; поклоняясь многим богам, мы, возможно, рано или поздно наткнулись бы на того, который существует на самом деле; а хорош он или плох, до того нам нет дела, главное — чтобы он принимал осмысленное участие в ходе событий. Пререкаться по поводу его свойств стало бы бессмысленным повторением безумств наших стариков — безумств плавания в ревущем водовороте. Кто-то заявил, насколько проще и удобнее верить в одного Бога вместо многих, а кроме того, язычество — закосневшая система, нетерпимая к свободе. Кто, выдвинули аргумент, добровольно откажется от соблазна создавать собственных богов? Слишком уж это приятная привилегия. Потом было предложено каждому создать собственного бога. Эта идея представлялась не лишенной смысла, — по крайней мере, она положит конец распрям, ведь у каждого будет достойный предмет для поклонения, тогда как для умственных упражнений и общественных нужд можно будет обратиться к философии. Пытались ли наши отцы использовать философию? Когда общественное благоденствие было выше, чем в блаженные времена Платона и Пифагора? Однако в наших рядах возникли колебания, точнее, мысль должна была вызреть. К какой школе нам должно присоединиться? В руки нам попал «Справочник» Эпиктета, и, тщательно его изучив, мы отказались от стоицизма. Были предложены циники, мы отвергли и их — Диоген в качестве покровителя не слишком привлекателен. Потом мы перешли к Сократу. «Сыны Софрония» — вещь солидная, однако его система нравственной философии для нас неприемлема, а поскольку он веровал в Бога-созидателя, доктрина его слишком похожа на религию. Хотя Дельфийский оракул и провозгласил его мудрейшим из людей, мы решили продолжить поиски и вскоре добрались до Эпикура. На нем мы остановились. Мы пришли к выводу, что его рассуждения имеют отношение к одной только земной жизни, а поскольку он предлагал выбор между ублажением чувств и соблюдением добродетели, тем самым оставляя за нами выбор собственного поведения, мы формально объявили себя эпикурейцами. После этого мы объединились для защиты от Церкви. Отступничество может привести нас на костер, или в лапы Тамерлана, короля Синегиона, или, что во много раз хуже, в монастырские кельи, если мы будем малочисленны; однако что, если к нам присоединится вся византийская молодежь целокупно? Как действовать, было понятно. Мы основали Академию — Академию Эпикура, которая находится в прекрасном храме; трижды в неделю мы собираемся для бесед и лекций. Число наших сторонников уже измеряется тысячами, и это лучшая кровь империи, ибо сторонников мы набираем не только в стенах города.
Здесь Сергий поднял руку. Он слушал блудного сына молча, и трудно сказать, какое из чувств обуревало его сильнее: отвращение, изумление или жалость. Он был почти не в состоянии думать, однако теперь ему сделался ясен отчаянный вскрик игумена. О Господи! Куда мы катимся? Точно птицы на мрачном рассвете, кружили над ним тягостные последствия этого замысла. Он достаточно занимался изучением противоборства религий, чтобы понять, насколько привлекательна для молодых людей возможность предаваться удовольствиям. Кроме того, ему было до определенной степени известно, какое место занимало эпикурейство в древних состязаниях разных философий: в цивилизованном языческом мире у него было больше приверженцев, чем у любой другой системы. Обороть его христианство смогло одним из последних, если не самым последним. И вот это учение вернулось, и не просто вернулось: к тому были предприняты согласованные усилия. Кто повинен в этом воскрешении? Церковь? Какими губительными показались Сергию ее распри! Епископ, воюющий с другим епископом, обленившийся клир, оскверненные алтари, пренебрежение священными обрядами — что это может означать, кроме междуцарствия Слова? Не могут люди одновременно сражаться и с Сатаной, и друг с другом. Призвав на помощь все самообладание, послушник спросил:
