Скамья, на которой он сидел, слегка откинувшись назад, могла бы вместить с ним рядом еще одного пассажира, и ему все мнилось, что на свободном месте сидит то Демид, то Лаэль, а сам он с ними разговаривает; к первому его переполняет неприязнь, желание избежать прикосновений его красного плаща, пусть самого мимолетного и только к рукаву; со второй он говорит тише, взгляд смягчается, гневный румянец гаснет на лбу и щеках — и он погас бы окончательно, если бы она изгнала его нежными признаниями, которые влюбленные приберегают для самых сокровенных минут, сопровождая их касанием пальцев.
«Итак, — произносил он мысленно — на скамье в тот момент сидел Демид, — ты отрицаешь существование Бога и злоумышляешь против Христа. Какой позор для сына доброго отца!.. Что есть эта твоя Академия как не вызов Всевышнему? Можно уж сразу проклясть Святого Духа, ибо стоит ли разочаровываться тому, кто по собственной воле делит ложе с проклятым? Или дерзость твоя — безбожное испытание того, на что способно всепрощение?..»
Демид выходит, входит Лаэль…
«Дитя — она еще совсем дитя! Ее невинность, диво ее зардевшихся щек, ее глаза, из которых исходит божественный свет, посылаемый туда с Небес, — все это доказательства того, что она дитя! Почему взалкало ее зло, что оно в ней усмотрело? Или добродетель дает сигнал своим врагам: „Вот, смотри! Свет этот нужно загасить, а то как бы он не рассеял тьму!..“»
Вновь входит Демид…
«Похитить ее? Как? Когда? Так вот почему ты не спускаешь с нее глаз? Княжна Ирина устраивает празднество для рыбаков, там появится это дитя, там будешь и ты. Будет ли попытка предпринята именно в этот день? Разбойники под личиной рыбаков, чтобы схватить ее, лодки, чтобы увезти ее прочь, — Босфор широк и глубок, а горы за ним — удобное укрытие, а в небе над ними начертано страшное слово: „Турок“. Преступление и возможность его совершить идут рука об руку! И если они осуществят задуманное, то я, с колыбели державший свою веру в руке, дабы положить ее ко вратам рая, никогда более не смогу отрицать, что порой грех бывает такой же добродетелью, как и молитва…»
К Лаэль, сидящей рядом:
«Но ты не бойся. Ведь и я там буду… Я…»
Тут его обуял внезапный страх. Если похищение действительно запланировано на сегодня, на что может толкнуть злодея его вмешательство? На кровопролитие, на насилие! Его, всегда только о том и мечтавшего, чтобы всей жизнью своим показывать другим, как нужно нести свое бремя, чтобы служить им образцом любви и терпимости, мечтавшего с кротостью и покорством проповедовать им послушание и братство, — о благие Небеса! Он содрогнулся и накинул намет на лицо, будто бы в этой кровавой смуте безгрешная жизнь и безграничное счастье исчезали из виду. Если выслушать исповедь людей, прошедших через тяжкие испытания, станет ясно, что очень немногим, даже среди тех, кто известен своим мужеством и великими свершениями, удавалось в критические моменты принимать решения без оглядки на иные возможности, которые подсказывал им страх. Сейчас Сергий слышал эти голоса. «Вернись к себе в келью, к своим четкам и молитвам, — вещали они ему. — Что сможешь ты, чужой в земле чужой, сделать, если на тебя ополчится вся Академия, о существовании которой ты узнал нынче утром? Да, вернись в келью! Да и кто она, ради которой ты подвергаешься такому искусу? Дочь базарного торговца, еврея без единой капля княжеской крови, иудейского пса, который ради заработка ссудил собственную дочь самозванцу».
То был очень весомый довод. Однако в пылу спора до Сергия долетел почти забытый голос — он повторял одно из утешений отца Иллариона:
«Всех нас одолевают искушения, от них не свободен ни один человек. Все, на что мы можем рассчитывать, — это избавление от них. Какая заносчивость — считать, что можно прожить от колыбели тридцать лет и еще десять, если будет нам дарован такой срок, и что общий враг ни разу не смутит твой покой! С другой стороны, сколь великое торжество — отринуть его увещевания. Наш Небесный Наставник не бежал от Сатаны, но остался и оборол его».
«Не страшись, — сказал Сергий, обращаясь к Лаэль, голосом твердым, лишенным страха и сомнений. — И я тоже там буду».
После этого он огляделся и увидел по левую руку деревушку Эмиргиан, огибавшую подножие холма, местами вторгавшуюся в воду. Когда впечатлительному человеку открывается подобный вид, очень уж тяжек должен быть его душевный недуг, чтобы глаза оставались слепы. Отражения ярко раскрашенных домов трепетали на глубокой глади вод, а там, где их линия прерывалась, яркая зелень листвы на персях горы намекала на зарождение следующей из семи земель ислама. Ему казалось, что он плывет над этой заемной славой, а дабы довершить впечатление, до него донеслось радостное пение множества голосов. Он махнул рукой, и гребцы, отдыхая от трудов, тоже вслушались.
Рядом располагалась, почти сокрытая сушей, крошечная бухта Стения — оттуда показалась ладья, легко скользнувшая на водный простор. Среди цветочного изобилия, в тени венков, свисавших с низкой мачты — ее перекрестия и перекладины были увиты розами, — сидели певцы, приноравливая свое пение к ритму гребли. Рефрен подхватывали цитры, флейты и рожки. Ладья свернула к северу, вышла на середину пролива. Тут из-за мыса показалось еще одно судно — и еще, и еще, и еще многие, все изукрашенные и заполненные поющими мужчинами, женщинами и детьми.
Гребцы Сергия признали эти суда, глубоко сидящие в воде, черные, длинные, с грациозно изогнутыми носом и кормой.
— Рыбаки! — произнесли они.
— Да, — отвечал он. — Княжна Ирина устраивает для них празднество. Поспешите. Я последую за ними. Двигайтесь следом.
— Да, да, она славная женщина! Прямо святая! — подтвердили гребцы, осеняя себя крестом.
Пение и радостный дух праздника подняли Сергию настроение; то тут, то там к ним присоединялись новые суда, украшенные схожим образом, голоса сидевших в них людей вливались в общий хор, и, когда вдали показалась Терапия, беззаботные и веселые рыбаки уже успели поделиться с иноком цветочным убранством и принять его в свои ряды.
Какое зрелище представлял собой залив Терапия! Суда, суда, суда — целые сотни в движении, еще сотни у берега, а вода добросовестно повторяет каждую деталь их убранства и, похоже, трепещет от удовольствия. Городок расцвел всеми красками, а вершина и склоны противоположного мыса отвечали ему тем же. Звучали песни и крики, радостные возгласы детей, отклики их матерей, веселые голоса молодежи. Да, Византия находилась в упадке, от нее откалывались провинции, слава ее умалялась; недомыслие царедворцев и императоров — лучшие мужи империи прозябали в монастырях и скитах, аристократы предавались интригам и злоумышлениям — все это давало свои печальные плоды, причем жатва была уже близка! Однако люди не утратили тяги к празднествам и развлечениям. Вкусы передаются по наследству. Ни в чем Византия сегодняшняя не сохранила такой близости к античной Греции, как в утонченности и в умении, по мере возможности, восторгаться красотой.
Гребцы неспешно и ловко провели лодку через красочную суету залива и высадили пассажира на мраморный причал, расположенный рядом с основным, у красного павильона перед входом в усадьбу княжны. Входили в эти ворота и выходили из них невозбранно — нигде не видно было ни стражей, ни охранников. Гости были веселы, а значит, и безобидны.
