— Ах, старый друг, — проговорил он, прикрывая улыбкой свое неудовольствие, — хлопоты твои оказались напрасны. Никогда еще ни одна проповедь не проходила с таким соблюдением приличий, какое нам предстоит увидеть сегодня. Расставь стулья вот так. — Движением пальца он очертил полукруг. — Вот здесь — стол для князя. Он предупредил меня, что намерен зачитывать отрывки из древних книг, а потому стол ему нужен, однако расписывать места заранее нужды нет, за исключением одного, для патриарха. Кресло для него, повыше и помягче, поставь здесь, справа от меня, и не забудь скамеечку под ноги, ибо к давней его склонности противоречить ныне добавилось стеснение в легких, а такое сочетание прискорбно в старости.
— А как быть со Схоларием?
— Схоларий — оратор, говорят, что еще и пророк. Он, однако, не принадлежит к официальным лицам, так что пусть по прибытии выбирает любое из свободных сидений.
Приглашенные начали собираться рано. Явились все церковники, имевшие в городе хоть какой-то вес. Происходило все чрезвычайно церемонно. Когда суета улеглась и его величество расположился на своем месте, а пажи расправили складки его расшитых одежд, он слегка оперся ладонью на шишак правого подлокотника и окинул собравшихся взглядом, подобающим его царственнородности, — сперва посмотрел на патриарха, поклонился ему, получил ответное приветствие. После этого он глянул на прочих, сидевших справа, грациозно склонил голову и перевел глаза влево. Там он заметил Схолария и улыбнулся исподтишка: если Григорий сел слева, Схоларию только и оставалось, что сместиться вправо. В его несгибаемом характере не было места для компромиссов.
Следующий взгляд император бросил в направлении двери: там стояла группа женщин, явно сопровождавших княжну Ирину: она единственная из них сидела. Головы женщин были скрыты покрывалами, будто бы сотканными из тонкого серебра. Разумеется, это следование приличиям не позволяло ни одну из них опознать, однако те из присутствовавших, кому хватало дерзости бросить взгляд на эту дивную компанию, могли утешиться видом унизанных драгоценностями ладоней, обнаженных, безупречно округлых и изящных рук и фигур, задрапированных тканями нежных цветов, — покрой нарядов бередил воображение, не нанося ущерба скромности, — в этом отношении превзойти греческое платье еще не сумел никто. Император признал княжну и слегка наклонил голову. А потом обратился к церемониймейстеру:
— Окружи индийского князя заботой, а если он готов, то препроводи сюда.
Церемониймейстер покинул зал через боковую дверь и вскоре вернулся, сопровождаемый Нило. Чернокожий великан был, как всегда, разодет с варварской пышностью: разглядывая его, присутствовавшие не обратили внимания на ношу, которую он внес в зал и опустил на стол. Нило тут же вышел снова; только тогда взгляд собравшихся упал на груду книг и рукописных свитков, которые негр оставил на столе, — странные, необычайные тома, пожелтевшие от времени и использования, напоминавшие о неведомых странах и неисповедимой мудрости, которая часто ценится на вес золота. Гости взирали на них в изумлении, оценив предусмотрительность индийского князя, который выслал Нило предвосхитить собственный приход.
Двери опять распахнулись, и на сей раз церемониймейстер ввел в зал князя и проводил его к царскому месту. Чужеземец трижды простерся ниц, в третий раз — на таком расстоянии, где его величество мог без труда его слышать; тот молчаливо согласился с другими наблюдателями в том, что никогда еще не видывал подобного вежества.
— Встань, о индийский князь, — молвил император с явственным удовольствием.
Князь поднялся и встал перед императором, потупив взор, сложив руки на груди, — выражение бескрайнего благоговения.
— Не удивляйся, о князь, тому, что видишь такое собрание, — продолжал его величество. — Уверяю тебя, их присутствие — результат не моей прихоти, а того, что по городу разнеслись вести о предыдущей аудиенции и о том, на какую тему ты собираешься говорить. — Не подав виду, что заметил, с какой признательностью было принято это его утверждение, он обратился к собравшимся: — Из учтивости к нашему благородному индийскому гостю должен сообщить вам, господа придворные, и вам, служители Христа, чьими молитвами только и держится ныне моя империя, что он находится здесь по моему приглашению. В прошлый раз он вызвал наш интерес — я говорю о своих многочисленных достопочтенных соратниках во власти, — так вот, он вызвал наш интерес рассказом о том, что по собственной воле отказался от трона в своей стране и полностью посвятил себя изучению религии. Вняв моей настойчивости, он отважно объявил, что не является иудеем, мусульманином, индуистом, буддистом или христианином; странствия и ученые занятия привели его к вере, которую он способен передать, произнеся одно лишь пресвятое имя Бога; он дал нам понять, что речь идет о Боге, которому давно уже принадлежат наши сердца. Кроме того, он посетовал на то, что верующие разделены на отдельные секты, и сообщил, что единственный смысл его жизни состоит в том, чтобы соединить их в едином братстве; а поскольку, по моему мнению, нет более желанного состояния, если оно согласуется с понятиями нашей совести, я попрошу его продолжить, если будет на то его воля, и говорить невозбранно.
Посетитель вновь простерся ниц в изысканной восточной манере, а потом, попятившись, подошел к столу и несколько минут раскладывал книги и свитки. Зрители воспользовались возможностью удовлетворить свое любопытство — насколько его можно было удовлетворить, рассматривая внешность гостя; поскольку он заранее ожидал от них подобной вольности, она не вызвала у него ни малейшего смущения.
Нам уже по большому счету известно, каким он предстал перед ними. Мы помним его фигуру — низкорослую, слегка сутулую, крайне щуплую; мы помним худое, но здоровое на вид лицо, даже с легким румянцем на щеках; он так и стоит перед нами в остроконечных красных туфлях, просторных шароварах из блестящего белого атласа, в длинном черном камзоле, отделанном по воротнику и обшлагам тонким кружевом, волосы ниспадают на плечи, борода стекает на грудь; нам видны даже его пальцы, прозрачные, удивительно гибкие, они переворачивают листы, пробегают по страницам, разглаживают их, раскладывают по местам свитки и книги — и все это ловко, споро, уверенно, в согласии с движениями направляющего их ума. Наконец, закончив подготовку, князь поднял глаза и медленно обвел ими собравшихся — большие глубокие испытующие глаза-колодцы, из которых он, без видимого усилия, мог при надобности извлекать магнетизм.
Начал он бесхитростно, отчетливо — так, чтобы было слышно, но не громче:
— Вот это, — указательный палец его лег на страницу большой книги, — Библия, святейшая из всех Библий. Я называю ее скалой, на которой воздвигнута и ваша вера, и моя.
Все вытянули шеи, чтобы лучше видеть, он продолжал завлекать их дальше:
— Более того, это один из пятидесяти экземпляров перевода Библии, выполненного по заказу первого Константина, под надзором его епископа Евсевия, известного вам своей ученостью и набожностью.
В первый момент показалось, что все священнослужители в едином порыве вскочили на ноги, однако потом император заметил, что Схоларий и патриарх остались сидеть, причем последний прилежно осенял себя крестом. Возбуждение собравшихся легко понять — ведь среди них было множество ревнителей веры, поклонявшихся реликвиям, и ни один из присутствовавших не мог сказать истинно, что лично видел один из этих пятидесяти экземпляров, хотя традиция и предписывала их почитать, считалось, что они давно исчезли с лица земли.
