Почти сразу же все пространство перед кафедрой заполнилось.
— Как я понял, индийский князь предлагает нам рассмотреть возможность реформирования нашей религии, — обратился его величество к патриарху, — и вежество требует дать ему ответ, а кроме того, несдержанность, которой мы все были свидетелями, и проявленный по ходу дух непокорства обязывают вас выслушать мои ответные слова, причем с полным вниманием, чтобы неверная или искаженная их передача не принесли нам новых бед… Князь, — продолжал он, — мне представляется, что я тебя понял. Увы, мир полон религиозных раздоров, а из этих раздоров проистекают несчастья, о которых ты упомянул. Твой план нельзя отвергать огульно. Он напоминает мне песнопение — сладчайшее из всех: «Покой и благо всем людям». Однако воплощение его в жизнь — дело другое. Не в моей власти изменить веру в моей империи. Наш нынешний Символ веры был принят собором, который прославлен еще в те времена, о которых ты знать не можешь. В нем бесконечно свято каждое слово. Отношения между Богом Отцом, Христом Сыном и человеком закреплены в нем к полному удовлетворению и моему, и моих подданных. Святейшество, вам судить, могу ли я применить те же слова и к Церкви.
— Ваше величество, — отвечал патриарх, — святая Греческая Церковь никогда не согласится изъять Господа нашего Иисуса Христа из своего богослужения. Вы сказали верные слова, и было бы лучше, если бы братья остались и выслушали вас.
— Благодарствуй, о достопочтенный, благодарствуй, — ответил император, склонив голову. — Вера нашей Церкви была принята собором, — продолжил он, обращаясь к индийскому князю, — и поменять в ней невозможно ни единой буквы, пока не соберется, облеченный всей полнотой власти, новый собор. А потому, о князь, заявляю, что многое почерпнул из изложенного тобой; заявляю, что меня сильно утешило твое ораторское мастерство, и я обещаю, что еще не раз с удовольствием и пользой стану припадать к источнику знаний, каковых у тебя, судя по всему, накоплено в изобилии — не сомневаюсь, что они есть результаты твоих ученых занятий и путешествий, — однако мой ответ ты получил.
Никогда еще способность скрывать свои мысли и чувства в глубинах сердца не пригодилась князю так сильно, как в этот момент; отвесив поклон, он попросил разрешения покинуть залу; получив испрошенное, он, как обычно, простерся ниц и начал, пятясь, отступать.
— Последнее, князь, — остановил его Константин. — Полагаю, наша столица станет твоим постоянным домом.
— Благодарю за великодушие, ваше величество. Если я и оставлю город, то обязательно вернусь, причем быстро.
У дверей дворца князя дожидалось сопровождение; усевшись в паланкин, он покинул Влахернский дворец.
Глава XVII
ЛАЭЛЬ И МЕЧ СОЛОМОНА
Оказавшись один в своем доме, индийский князь предался печали, однако, вопреки поспешным заключениям читателя, не из-за того, что христиане отклонили его предложение вступить в братство всех религий. Отказ огорчил его, но не разочаровал. Будучи человеком здравомыслящим, а в меру того, насколько характер позволял ему предаваться размышлениям, еще и философом, князь, имея опыт наблюдений, сделанных в Мекке, и не рассчитывал на то, что последователи Назарянина проявят большую широту взглядов, чем приверженцы Магомета. Говоря коротко, отправляясь во дворец, он уже предвидел, как будут развиваться события.
Нелегко ему было свернуть свой великий замысел, а возможно, и оставить его навсегда; однако особого выбора ему не оставалось; что же, теперь он станет мстить. Долой все сомнения.
С Влахернских высот он спускался, обуреваемый жалостью к Константину: день у императора нынче выдался нелегкий, но он до конца держался с достоинством; теперь же настал час Магомета. Добро пожаловать, Магомет!
Личные пристрастия князя были скорее на стороне турка, причем с самого момента их встречи в Белом замке. Помимо личных достоинств и воинских достижений, помимо молодости — весомого преимущества, — был и еще один аргумент: от величайшей власти в мире Магомета отделял лишь один дряхлый старец, который мог умереть со дня на день. «Какие возможности откроет передо мной этот молодой человек! Мне нужно лишь правильным образом использовать его честолюбие, сделаться его инструментом, направить его».
Так рассуждал князь, возвращаясь из Влахернского дворца к себе домой.
Возле дверей его ждало открытие. Там, впервые за весь день, в мыслях его возник образ той Лаэль, которую он некогда похоронил под тяжелым камнем перед Золотыми воротами Иерусалима. Мы опускаем зерно в землю, и оно, не прося у нас ничего, кроме одного — оставьте меня в покое, растет, цветет, а в конце изумляет нас богатыми плодами. Таков был результат того, что он сделал — удочерил дочь Уэля.
Князь подозвал Сиаму.
— Подготовь стул и стол на крыше, — распорядился он.
Дожидаясь, он подкрепился хлебом, смоченным в вине, а после этого долго ходил по комнате и потирал руки, будто бы умывая.
Он часто вздыхал. Даже слуги поняли, что ему не по себе.
Наконец князь поднялся на крышу. Подступал вечер. На столе находились лампа, часы, обычные писчие принадлежности, свежая карта неба и схема для составления гороскопа.
Он взял в руки карту и улыбнулся — то была работа Лаэль.
— Как она преуспела! И сколь стремительно! — произнес он вслух, завершив цепочку воспоминаний, начавшуюся с того момента, когда Уэль дал согласие на ее удочерение.
Тогда она была неграмотна, а какой стала помощницей! Рост ее познаний вызывал в нем подлинную гордость художника. Она избавила его от докучных вычислений; схемы расположения планет в их соответствующих Домах он зачастую рисовал второпях, она же на следующий день их совершенствовала. Она выработала бесчисленное количество дочерних ухваток, не заметных ни для кого, кроме него, давно к ним привыкшего. С каким восторгом смотрела она на небо, дожидаясь появления первых звезд. Она предоставляла в его распоряжение свои молодые глаза, и сколько восторга было в восклицаниях, которыми она приветствовала первый проблеск великолепия с дальней орбиты. Ему случалось недомогать; тогда она открывала толстый том Евсевиева Писания на испрошенной им странице и читала — то из Иова, то из Исаии, но чаще всего — из Книги Исхода, ибо, по его мнению, никто и никогда не смог сравниться с Моисеем. Его распря с фараоном — сколько в ней страсти! Состязания в магии — сколько славы в его победах! Как он заманил спесивого царя в Красное море и внезапно обрушил на него водяные стены! Какая славная месть!
Из всех невыполнимых мечтаний стариков мечту о том, чтобы привязать к себе молодого спутника сентиментальными узами, дабы тот не поддался никаким иным привязанностям, можно назвать самой невыполнимой. При всем своем здравомыслии, практичности и опыте, бездетный Скиталец позволил этой фантазии овладеть собой. Он даже убедил себя в том, что любовь к нему Лаэль — именно такого непреходящего толка. Без всяких нечистых помыслов, однако с эгоизмом, с целью подчинить ее своему влиянию так, чтобы она по собственной воле посвятила ему свою жизнь и даровала все богатства приязни, восхищения и преданного служения, он отдал себя в ее распоряжение; отсюда — те усилия, которые он приложил к ее образованию, к тому, чтобы окружить ее бесценной роскошью, которая лишь ему одному была по карману, — говоря коротко, он пытался закрепить в ее юном воображении свой образ как образ родовитого мудреца, хранителя многих тайн. Со временем его радость от любви к ней сменилась еще большей радостью от ее любви к нему; он бережно взращивал это чувство, предавался ему всем своим существом, пока, совершенно бессознательно, не дал ему завладеть собой полностью и, повторяя опыт многих до него, стал готов пожертвовать всем ради Лаэль, вместо того чтобы принять от нее любую жертву. Именно это открытие и сделал он у порога своего дома.
