— Такой юный — и в такой милости у старого Мурада! Надо мне познакомиться с ним: если я потерплю неудачу, он может оказаться полезен. Как знать, как знать.
Он устремил взгляд вверх, словно разговаривая с кем-то, находящимся там.
Между тем эмир расспрашивал своего заместителя.
— Этот паломник, — сказал он, — хорошо обеспечен.
— Это индийский князь, о котором я слышу с тех пор, как мы покинули Медину.
— И что ты услышал?
— Что, будучи богатым, он щедр, как сеятель с семенами.
— Что еще слышно о нем?
— Он благочестив и учен, как имам. Его люди называют его «малик». О молитвах он знает все. Как только наступает время, он поднимает занавеску носилок и призывает на молитву голосом, подобным голосу Билала. Ученики медресе умерли бы от зависти, если бы видели, как он сгибает спину, моля Аллаха о благословении.
— Бисмилла!
— А еще говорят, что во время путешествия от Эль-Хатифа в Медину он держался в конце каравана, а ведь мог быть первым.
— Я не вижу в этом никакой добродетели. Горцы больше любят нападать на передовых.
— Скажи мне, о эмир, с кем предпочел бы ты встретиться — с горцем или с Желтым поветрием?
— С горцем! — решительно ответил собеседник.
— И ты знал бы, когда те, что впереди, бросили человека, пораженного болезнью.
— Да.
— А потом?
— У стервятников и шакалов свои права.
— Верно, о эмир, но послушай. Караван вышел из Эль-Хатифа в количестве трех тысяч здоровых. Более трехсот поразила болезнь, их оставили умирать; из них более сотни были приняты этим индусом. Говорят, что именно из-за этого он предпочел двигаться в конце колонны. Он сам учит изречению из хадисов о том, что Аллах оставляет свое самое избранное благословение так, чтобы его подобрали среди бедных и умирающих.
— Если бы он не говорил, что он — индийский князь, как он утверждает, он…
— Машейх! Он святее дервишей!
— Да, клянусь Милосерднейшим! Но как он спас отверженных?
— Особым средством, известным только властителям и знатным людям его страны. Стоит ему лишь застать пораженного чумой, пока тот при смерти, но еще жив, капля этого снадобья на язык — и несчастный спасен. Ты слышал о том, что он сделал в Медине?
— Нет.
— У гробницы Пророка, как ты знаешь, о эмир, множество бедняков кое-как существуют в ее святой тени.
— Я знаю это, — засмеялся эмир. — Я вошел в Святой дом богатым и вышел из него беднее беднейшего из тех, что обступили меня у дверей.
— Так вот, — продолжал его заместитель, не обращая внимания на то, что его прервали, — он позвал их войти и накормил их — и не рисом с луком и прогорклым за десять дней хлебом, а кушаньями, достойными самого халифа; уходя, они клялись, что душа Пророка возвратилась в мир.
В этот момент появление отряда всадников, поднимавшихся в гору, положило конец беседе. Единообразие оружия и доспехов, стать коней, порядок и размеренность общего продвижения позволяли опознать избранных — кавалерийский корпус турецкой армии; музыка, ощетинившиеся пики, многоскладчатые чалмы и укороченные широкие шаровары придавали зрелищу вид истинно восточный.
В середине войска (авангард впереди, арьергард позади, как положено) шествовал главный объект заботы и почитания — священные верблюды: высокие, могучие животные казались еще большими гигантами из-за покрывающих их попон и необычайного груза, который они несли. Их также украшали должные регалии: на мордах забрала из шелка и золота, головы смотрелись великолепно в обрамлении перьев, обширные шейные накидки, отягощенные металлической бахромой и ниспадающие до колен. Каждый верблюд был покрыт мантией, натянутой на каркас, подобный раструбу колокола. На верблюжьих горбах возвышались павильоны из легких шелковых драпировок — на некоторых из них была великолепно вышита аль-Фатиха. Над каждым таким павильоном покачивался огромный плюмаж из зеленых и черных перьев. Таковы были церемониальные махмалы, содержащие среди других даров великолепную и сказочно дорогую кисву, которую султан отправлял шарифу Мекки, чтобы заменить обветшалое покрывало на святилище Дома Бога.
Над всадниками колыхались увенчанные плюмажами головы верблюдов, а над ними возвышались обильно украшенные перьями павильоны и покачивались, словно плыли. Невозможно представить, какие бедствия обрушились бы на тело и душу эмира аль-Хаджа, если бы он не сумел доставить драгоценные махмалы согласно предписанию.
Пока кавалерия поднималась в гору, музыканты старались вовсю; наверху колонна повернула и выстроилась слева от эмира в сопровождении вереницы верблюдов, нагруженных военным имуществом, и шумной толпы маркитантов. Вскоре на холме обосновался еще один лагерь; белые шатры светились над равниной, и посреди них один — необычайных размеров — для даров султана.
Караваны тем временем один за другим появлялись из пыльного облака, ими самими поднятого, и растекались по долине; молодой эмир был совершенно поглощен этим зрелищем, когда к нему приблизился посланный князем шейх.
— О эмир! — сказал араб после традиционного мусульманского «салам».
Голос его потонул в диком реве рожков, тарелок и барабанов; он подошел ближе — почти к стремени.
— О эмир! — повторил он.
На этот раз он был услышан.
— Что тебе нужно?
В тоне эмира звучало легкое раздражение, как и на лице, когда он посмотрел вниз; но чувство это исчезло при виде негра, чья природная чернота была подчеркнута безукоризненной белизной ихрама, в который он был облачен. Возможно, яркий поднос кованой меди, который держал в руках чернокожий человек, и глиняная бутылка на подносе между двумя чашами — серебряной и хрустальной — соответственно повлияли на поведение и мысли эмира.
— Чего ты хочешь? — спросил он, слегка наклоняясь над подошедшими.
Шейх ответил:
— Превосходнейший хаджи, мой покровитель, которого ты, возможно, видишь на ковре у входа в шатер, шлет тебе привет, как это подобает одному верующему по отношению к другому, следующему для блага своей души по пути в святейший из городов; и он просит тебя принять от него глоток этой воды с соком граната, который, как он ручается, приносит прохладу языку и здоровье духу, потому что он куплен у дверей Дома Пророка — кому да будут обращены молитвы и славословия вовеки.
Во время этой речи негр умелой рукой и с убедительностью, не допускающей сомнений, особенно для того, кто еще не покинул седла после долгого пути по пустыне, высоко поднял и протянул ему обе чаши.
Сняв с левой руки перчатку со стальной пластиной, эмир высоко поднял чашу и с поклоном паломнику, который поднялся с ковра и стоял у входа в шатер, выпил ее залпом, после чего, оставив вместо себя своего заместителя, с намерением выразить благодарность за предложенное гостеприимство он развернул коня и поскакал, чтобы лично изъявить свою признательность.
