Все силы его натуры пришли в движение.
— Ступай, — приказал он Уэлю, — приведи двух носильщиков для моего паланкина. Со мной пойдет Сиама.
Купец расстался с ним у крыльца, князь похлопывал одной ладонью о другую:
— Да, да, нужно попытаться — посмотрим, существует ли это христианское милосердие, посмотрим. Возможно, оно превратилось в пчелиный рой и нашло себе улей во Влахернском дворце.
На пути во дворец он постоянно погонял носильщиков:
— Живее, живее!
Страж у ворот принял его по-дружески и вернулся с ответом:
— Его величество вас примет.
Вновь перед ним приемный зал, Константин на царском месте, все придворные — где положено; опять церемониймейстер; опять бесчисленные поклоны. Избежать этой церемонии было невозможно. Правители тоже вынуждены терпеть определенные виды лишений.
— Подойди ближе, князь, — милостиво позволил Константин. — Я очень занят. Нынче утром прибыл курьер из Адрианополя и сообщил, что мой августейший друг, султан Мурад, занедужил и лекари полагают, что недуг его смертелен. Я полностью поглощен этими заботами, однако слышал о твоей беде и из сочувствия велел стражнику привести тебя. Насколько мне известно, девушка отличалась редкостным умом и красотой, мне трудно поверить, что в моей столице нашелся некто, способный на такой бесчеловечный поступок. За поисками, которые ты организовал столь умело, я следил едва ли менее пристально, чем ты сам. Мои подчиненные получили приказ не щадить труда и затрат, дабы обнаружить виновников, ибо успех одного злоумышления придает другим заговорщикам смелость и решимость, ставя тем самым под удар каждую семью в моей империи. Если тебе известно, что еще в моей власти, я буду рад тебя выслушать.
Император, поглощенный собственной речью, не заметил, какой огонь полыхнул в глазах Скитальца, взволнованного упоминанием о состоянии султана.
— Не стану испытывать терпение вашего величества: мне ведомо, что от обстоятельств, о которых вы упомянули, зависит благополучие всей империи, тогда как меня тревожит лишь одно: жизнь или смерть одной бедняжки; впрочем, для меня в ней — весь мир, — так начал князь и тем самым тронул благородную душу императора, ибо взгляд последнего смягчился, а рука принялась мягко постукивать по золотому шишаку на правом подлокотнике трона.
— Я получил часть ответа на вопрос, который привел меня к вашим ногам, — продолжал князь. — Отдав распоряжения, вы сделали все возможное, вот только… только…
— Продолжай, князь.
— Ваше величество, мне страшно произнести что-то оскорбительное, однако в этой страшной истории участвует некий мой враг, и он меня сильнее. Вчера Византий посочувствовал моему горю, отдал в мое распоряжение свои глаза и руки, но еще до заката пыл этот начал остывать, а сегодня охладел окончательно. Что нам думать, что делать, повелитель, когда и золото, и жалость бессильны?.. Не стану тратить время на слова о том, кем должен быть этот мой заклятый враг, дерзнувший положить ледяной палец на теплый пульс всего народа. Когда мы, пожилые люди, ищем тайного недруга, куда мы обычно обращаем взгляд? Не на тех ли, кому нанесли оскорбление? Но кому его нанес я? Здесь, в этом зале, я, с вашего щедрого дозволения, выступал в защиту всеобщего братства в вере и Бога как столпа этого согласия; здесь присутствовали и те, кто счел возможным оскорблять меня и угрожать мне, так что ваше величество вынуждены были поставить вооруженных людей на мою защиту. К ним прислушивается народ — и они мне враги. Справедливо ли будет назвать их Церковью?
Константин невозмутимо откликнулся:
— Глава Церкви в тот день сидел здесь, по правую руку от меня, князь, и он тебя не перебивал и не угрожал тебе. Однако допустим, что ты прав, — что речь действительно идет о представителях Церкви, но о ком именно?
— У Церкви есть громы, дабы запугать и подчинить себе злодеев, а глава Церкви — вы, о повелитель.
— Нет, князь, боюсь, ты неверно о нас судишь. Я — приверженец, последователь, сторонник веры, но громы ее не в моих руках.
На лице посетителя отразилось отчаяние, он задрожал.
— О святой Боже! Значит, надежды нет, она погибла, погибла! — Но, тут же взяв себя в руки, он продолжил: — Прошу прощения за то, что оторвал ваше величество от дел. Прошу позволения удалиться. Мне нужно продолжить мою работу.
Константин склонил голову и, воздев руку, с чувством объявил своим приближенным:
— Велико несчастье, постигшее этого человека.
Скиталец медленно отступал, в глазах его полыхал непонятный огонь; приостановившись, он указал на императора и торжественно изрек:
— О повелитель, право вершить правосудие было дано тебе Богом, но ты им более не владеешь. Выбор был за тобой: повелевать Церковью или позволить ей повелевать тобой. Ты его сделал — и тем погубил себя, а заодно и свою империю.
Он успел дойти до двери, прежде чем хоть кто-то очнулся от изумления, а потом, пока они переглядывались и приуготовлялись испустить крик, он вернулся к царскому месту и встал на колени. В его движениях и выражении лица было столько безнадежного отчаяния, что все придворные замерли в тех самых позах, в которых их застало это возвращение.
— Повелитель, — произнес князь, — в твоей власти было меня спасти — я прощаю тебе то, что ты этого не сделал. Вот, смотри, — он сунул руку за пазуху своего одеяния и достал из кармана крупный изумруд, — я оставлю тебе этот талисман, который некогда принадлежал царю Соломону, сыну Давида, — я обнаружил его в гробнице Хирама, царя Тира; он твой, повелитель, дабы ты смог по достоинству наказать похитителя пропавшей дочери моей души, моей Гюль-Бахар. Прощай.
Он опустил самоцвет на край возвышения и, поднявшись с колен, снова дошел до двери и успел выйти прежде, чем церемониймейстер вспомнил о своих прямых обязанностях.
— Этот человек безумен! — воскликнул император. — Возьми изумруд, — обратился он к церемониймейстеру, — и завтра же верни ему.
Некоторое время камень переходил из рук в руки — придворные никогда еще не видели равного ему по величине и блеску; многие прикасались к нему с благоговением, ибо, несмотря на определенное недоверие к суевериям, связанным с драгоценными камнями, легенда, которую успел рассказать им загадочный старик, возымела власть над их умами: это действительно талисман, он принадлежал Соломону, его нашел индийский князь, — да, он действительно князь — ибо никто, кроме индийских князей, добровольно с самоцветами не расстается. Но пока талисман двигался по кругу, император сидел, опустив подбородок в правую ладонь, опершись локтем на золотой шишак, и не столько смотрел, сколько думал, не столько думал, сколько молча повторял слова чужеземца: «…право вершить правосудие было дано тебе Богом, но ты им более не владеешь. Выбор был за тобой: повелевать Церковью или позволить ей повелевать тобой. Ты его сделал — и тем погубил себя, а заодно и свою империю». Было ли то пророчеством? Что оно означало? Постепенно повелитель понял значение этих слов. Первый Константин был создателем Церкви; теперь Церковь станет губителем последнего Константина. Сколько людей проводят юность в стремлениях и борениях, дабы вписать свои имена в историю, а потом в старости содрогаются, перечитывая ее!
