Князь еще несколько раз смерил ногами комнату и внешне успокоился; если не считать сполохов пламени в очах и вздувшихся вен на висках, можно было подумать, что он вовсе поборол свои страсти. Он призвал Сиаму и впервые за два дня опустился на стул.
— Слушай внимательно, — распорядился он, — мне важно, чтобы ты понял меня в точности. Сложил ли ты в ящики священные книги?
Сиама ответил «да» на своем языке.
— Ящики надежно упакованы? Возможно, им предстоит долгое путешествие.
— Да.
— Ты переложил драгоценные камни в другие мешки? Старые почти истлели.
— Да.
— Они в кувшине?
— Да.
— Тебе ведомо, что он должен быть постоянно наполнен водой?
— Да.
— Мои снадобья готовы к укладке?
— Да.
— Аккуратно разложи их по ларцам. Я не могу себе позволить оставить их или потерять. А меч там же, где книги?
— Да.
— Хорошо. Тогда слушай. Вернувшись из путешествия по морю за сокровищами, которые ныне находятся на твоем попечении, — князь сделал паузу и дождался знака, что его поняли, — я оставил судно в своем распоряжении и приказал капитану стоять на якоре рядом с гаванью, что у ворот Святого Петра. — Еще одна пауза. — Кроме того, я приказал ему ждать сигнала привести галеру к причалу; днем сигналом должен стать взмах синим платком, ночью — фонарь, которым качнут четырежды, вот так. — Он показал. — Теперь в чем смысл всего этого. Слушай внимательно. Возможно, мне сегодня ночью придется уйти из дома, но я пока не знаю, в котором часу. С этой целью призови носильщиков, которые сегодня доставили меня во дворец, и прикажи им переместить ящики и кувшин, о котором я говорил, к воротам Святого Петра. Сам пойдешь с ними, подашь сигнал капитану и проследишь, чтобы груз доставили на борт. С тобой пойдут и другие слуги. Ты понял меня?
Сиама кивнул.
— Слушай далее. Переправив вещи на борт, ты останешься на галере и будешь их охранять. Всё прочее оставишь здесь, в доме, на своих местах. Ты меня точно понял?
— Да.
— Тогда немедленно принимайся за дело. Все необходимо доставить на борт до темноты.
Хозяин протянул руку, раб поцеловал ее и бесшумно удалился.
Оставшись один, князь тут же поднялся на крышу. Он немного постоял у стола, вспоминая, как часто его Гюль-Бахар наблюдала вместо него за звездами. Они будут появляться и исчезать в том же порядке, что и раньше, а она? Он передернулся во внезапном пароксизме и сделал круг по комнате, напоследок впивая взглядом знакомые приметы в окрестностях: старую церковь неподалеку, небольшую часть Влахернского дворца на западе, холмы Галаты и стройную башню на севере, почти скрытые расстоянием холмы Скутари на востоке. Потом он посмотрел на юго-запад — там, как ему было известно, спало под широким покровом неба Мраморное море; лицо его тут же просветлело. В этой стороне вдоль всего горизонта протянулась полоса свинцовых туч, более светлые их отроги вздымались вверх, веером раскрываясь к зениту. Он поднял руку, раскрыл ладонь и улыбнулся, почувствовав дуновение ветра. Тучи имели некое касательство к замыслу, который он обдумывал, ибо он произнес вслух — и глаза его яростно заблестели:
— О Боже, гордецы восстали против меня, злокозненные мужи покушаются на мою душу, ибо не видят тебя. Но теперь голова моя подперта твоей дланью, скоро налетит ветер и накажет их; обратить их в пепел — в моей власти.
Он еще некоторое время пробыл на крыше, иногда меря ее шагами, но в основном сидя. Более всего его занимали тучи на юго-западе. Убедившись в очередной раз, что они подступают, он погружался в глубокие размышления. Если у дверей раздавались голоса, он этого не слышал. В конце концов закатное солнце погрузилось в завесу над Мраморным морем и скрылось из глаз. Примерно тогда же по городу прокатилась волна холодного февральского воздуха; скрываясь от нее, князь спустился вниз.
Там царила непривычная тишина: Сиама завершил приготовления, и дом был пуст. Князь мрачно, беспокойно прошелся по комнатам нижнего и верхнего этажей, время от времени останавливаясь и вслушиваясь в вой ветра, всякий раз звучавший громче и громче; стенания, с которыми ветер огибал углы и порой врывался в окна, вызывали у него улыбку — так гостеприимный хозяин приветствует дорогих друзей или заговорщики — своих сообщников; на каждый порыв он отвечал звучными словами псалма: «Грядет ветер, а с ним — наказание».
Когда спустилась ночь, князь перешел через улицу в дом Уэля. За исключением приветствий, беседа их состояла почти из одних только пауз. Так всегда бывает, когда людей объединяет горе, — утешение приносит общество другого, не его слова.
В одном два брата были согласны: Лаэль утрачена навеки. Вскоре князь понял, что ему пора уходить. Над столом теплилась лампа, он подошел к ней и подозвал Уэля. Когда тот приблизился, старик вытащил запечатанный кошель и произнес:
— Возможно, нашу прекрасную Гюль-Бахар еще отыщут. Как известно, пути Господни неисповедимы. Если ее приведут домой, а меня не будет в городе, я не хочу, чтобы она решила, что я перестал думать о ней с той же любовью, что и ты, — с отцовской любовью. А потому, сын Яхдая, я даю тебе это. Здесь — самоцветы, и каждый стоит целое состояние. Если она вернется, они принадлежат ей; если в течение года она не объявится, оставь их себе, раздай или продай по своему разумению. Ты даровал мне счастье, которое не способно замутить даже нынешнее горе. Я не стану тебе ничего платить, ибо, приняв от меня дар, ты покроешь себя тем же позором, каким покрою себя я, предложив его; однако, если она не объявится в течение года, сломай печать. У нас принято носить кольца в память о счастливых событиях.
— Тебе необходимо уехать? — спросил Уэль.
— О мой юный брат, я — Скиталец, как ты — купец, и у меня нет дома. Да пребудет с тобой Господь. Прощай.
Они обменялись братским поцелуем.
— Я больше о тебе не услышу? — осведомился Уэль.
— Да, спасибо. — Скиталец вернулся к нему и произнес, словно подчеркивая, о ком прежде всего подумал, прощаясь: — Спасибо, что напомнил. Если по скорбному стечению обстоятельств на момент ее появления и тебя уже не будет в живых, ей понадобится дом. Позаботься об этом: она слишком неопытна, чтобы жить самостоятельно.
— Скажи мне как, и я выполню твое указание, будто оно есть Закон.
— В Византии живет одна женщина, имя которой и на письме, и в устной речи сопровождается одним словом: доброта.
— Назови мне ее имя.
— Княжна Ирина.
— Но она христианка!
Уэль явно был изумлен.
— Да, сын Яхдая, она христианка. И все же отправь Лаэль к ней. Оставляю тебя там же, где и самого себя: в руках Бога — нашего Бога.
С этими словами он вышел и, сгибаясь под порывами ветра, вернулся в свой дом. Войдя, он помедлил, закрыл дверь на засов, потом на ощупь пробрался в кухню, взял лампу, разгреб угли в жаровне, в которой сохраняли огонь, зажег лампу. После этого, разломав несколько табуретов и столиков, сложил обломки в кучу под главной лестницей, ведущей на второй этаж; складывая, он бормотал:
