Наблюдать за несчастным человеком — дело нерадостное, а потому попрошу дозволения сделать рассказ о том, как прошла эта ночь в цистерне по возможности кратким. От постели к зеркалу; то страх, то отчаяние; крик о помощи, напряжение слуха — взбудораженное воображение порождает несуществующий звук; волнение не позволяет проглотить ни кусочка; страшная мысль, что она погибла безвозвратно, навсегда, не дает уснуть или собраться с мыслями. Среди этих мук Лаэль не считала ни минут, ни часов, для нее существовало только особое время этой странной юдоли, ее нового места жительства. Да, она досконально исследовала свое узилище в надежде бежать, но всякий раз натыкалась на стены, здесь не было ни окон, ни отверстий, ни световых фонарей, была единственная дверь, запертая снаружи.
Следующий день ничем не отличался для пленницы от этой ночи — безразмерное время, наполненное страхом, ожиданием, жуткими предчувствиями, — ни один звук не нарушал тишины. Если бы до нее долетел звон колокола, пусть даже совсем слабый, или звук голоса, не важно, к кому обращенного, она бы поняла, что все еще находится в обитаемом мире, — ах, даже стрекотание сверчка и то бы ее обрадовало!
Утром, как обещано, явился хранитель. Он пришел один, без всяких дел, только заново наполнил маслом светильники. Тщательно осмотрев дворец — так он его называл, видимо не без доли сарказма, — перед самым уходом он осведомился, желает ли она, чтобы в следующий раз он ей что-то принес. Какой пленник не стремится к свободе? Его слова лишь вызвали повторение давешней сцены, и он бежал прочь, бормоча, как прежде:
— О, кровь голубки и слезы женщины!
Вечером она оказалась более вменяемой, вернее, так ему показалось; собственно говоря, она просто притихла от изнеможения. Тем не менее он вновь обратился в бегство перед лицом молений, с которыми она к нему взывала.
На вторую ночь она прилегла на ложе. Естественная потребность одолела и горе, и страх; она уснула. Разумеется, она знать не знала, что ее ищут повсюду, не знала о трудностях поисков; из-за этого неведения ужас перед похищением постепенно уступил место еще более горькому чувству: что она покинута. Где Сергий? Разве не настал момент продемонстрировать сверхчеловеческую остроту ума, которую она до сего момента числила за своим отцом, индийским князем? Звезды способны поведать ему все, что угодно, значит если теперь они молчат о ее судьбе, то лишь потому, что он не дал себе труда задать вопрос. Положение, в которое она попала, было из тех, когда людям свойственно строить неразумные домыслы; она уснула с тяжелым чувством, что все дружественные планеты, даже Юпитер, появление которого она так часто наблюдала с восторгом влюбленной, поспешили в свои Дома, дабы поведать князю, где она находится, он же по неведомой причине отказывается их слушать.
А потом она погрузилась в мрачную скорбь, одно из многих проявлений отчаяния.
Именно в таком настроении она лежала на постели, когда услышала скрип уключин, а сразу за этим — скрип половиц. Она села, гадая, почему хранитель вернулся так рано. У двери послышались шаги, однако замок открылся не сразу — его явно отпирала непривычная рука; тут ей вспомнился тот грубый совет: умойся — рано или поздно кто-то придет.
«Сейчас я выясню, кто меня сюда спрятал и зачем», — подумала она.
И к ней вернулась надежда.
«А может, это отец наконец-то меня обнаружил!»
Она вскочила — радость, прихлынувшая к сердцу, готова была вырваться наружу, — но тут дверь распахнулась, и вошел Демид.
Нам уже ведомо, в каком виде он перед ней предстал. Отвернувшись, он вставил ключ обратно в замочную скважину. Она увидела этот ключ: в крайнем случае он может послужить оружием, увидела повернувшую его руку, затянутую в перчатку, услышала, как язычок послушно скользнул в щель, — и искра надежды тут же угасла. Она вновь опустилась на постель, мрачная, настороженная.
Посетитель — в первый момент она его не узнала — вел себя как дома, будто бы был уверен, что его тут ждут. Заперев дверь, он дополнительно обезопасил себя, вытащив ключ из замка. Все еще глядя в сторону, он подошел к зеркалу, сбросил с плеч плащ и невозмутимо оглядел себя, поворачиваясь туда-сюда. Он поправил накидку, снял берет и, расправив перья, надел его снова, потом засунул перчатки под поясной ремень (меча на нем не было), а тяжелый ключ — туда же, но с другой стороны: там висел прямой кинжал устрашающих размеров.
Лаэль следила за его движениями, не понимая, сознает ли он ее присутствие. Впрочем, скоро ее сомнения развеялись. Отвернувшись от зеркала, он медленно двинулся в ее сторону. Оказавшись под люстрой, там, где свет заливал его ярче всего, он остановился, снял головной убор и произнес:
— Дочь индийского князя не могла меня позабыть.
А надо сказать, что если в каких-то эпизодах этой хроники юная еврейка показалась читателю этакой Брадамантой, он, безусловно, был не прав. Она обещала стать прекрасной женщиной, с ясным умом, которым правило чистое сердце. Любые ее высокие слова и поступки неизменно проистекали из движений души. Трудно представить себе обстоятельства, в которых она повела бы себя иначе, чем с простотой и безыскусностью. Демид, в своем нарядном облачении, был хорош собой, тем более что рядом не было больше никого, кто подчеркнул бы его малый рост; однако она не замечала его облачения и смотрела только в лицо, причем нетрудно понять, с каким именно чувством, ибо теперь она знала, кто ее сюда заточил и с какой целью.
Вместо ответа она принялась отодвигаться от него все дальше, пока не приобрела полного сходства с зайчонком, загнанным в угол собакой, или с голубкой, которую преследует ястреб.
Страдания, которые ей довелось пережить, сказались на ее облике — она так и не последовала совету хранителя; говоря коротко, сейчас она мало чем напоминала то свежее, счастливое, сияющее существо, которое он два дня назад видел на променаде. Она сжалась в комочек, волосы разметались, руки были крепко прижаты к груди, а взгляд сосредоточен на нем со смертной мукой. Страх довел ее до последней черты, Демид не мог этого не заметить.
— Не бойся, — поспешил он произнести сострадательным тоном. — Здесь ты в полной безопасности — клянусь тебе в этом, княжна!
Она не двинулась, не ответила, и он продолжил:
— Я вижу твой страх, — возможно, я сам тому причиной. Позволь подойти и сесть с тобой рядом, и тогда я все объясню: где ты находишься, почему здесь оказалась, по чьей воле… или дай мне место у твоих ног… Я буду говорить не от своего имени, но от имени своей любви к тебе.
В ответ — ни слова, лишь угрюмое молчание, в котором ему виделась угроза… угроза? Но что она может сделать? С ним — ничего, ведь на нем стальная кольчуга, а вот с собой — что угодно… Он подумал, что она может лишить себя жизни или лишиться рассудка.
— Скажи, о княжна, не обидел ли тебя кто с тех пор, как ты переступила порог этого дворца? Обиду мог нанести один-единственный человек. Я его знаю, и если, нарушив торжественную клятву, он позволил себе хоть один неподобающий взгляд или слово, если он бесцеремонно прикоснулся к тебе — можешь выбрать для него любую собачью смерть, и он примет ее от моей руки. Именно для этого при мне кинжал. Смотри!
