Он говорил искренне, однако только человек, совсем недавно приступивший к изучению людской природы, не опознал бы причин этой искренности; возможно, опознала их и она; нам трудно сказать что-то с уверенностью, ибо она продолжала молчать. Он снова попытался ее разговорить. Упреки, проклятия, гнев, потоки слез, ярость в любом ее проявлении — все было бы лучше этого взгляда, взгляда животного в предсмертный час.
— Должен ли я говорить с тобой с такого расстояния? Как видишь, я могу, но это жестоко; если же ты боишься меня… — Он улыбнулся, будто сочтя эту мысль забавной. — О! Если ты по-прежнему меня боишься, что удерживает меня от того, чтобы добиться желаемого?
Угроза оказалась не более действенной, чем увещевания. Он никогда еще не видел души, парализованной страхом; однако смекалки ему было не занимать. Подойдя к столу, он внимательно его осмотрел.
— Как! — вскричал он с прекрасно разыгранным изумлением. — Ты ничего не ела? Два дня, и ни единой крошки хлеба не проникло в это прелестное горлышко? Ни единой капли вина? Так оно продолжаться не может — клянусь всеми благами небес!
Он положил на блюдо сухарик, поставил кубок, наполненный искристым красным вином, и, подойдя к ней, опустился у ее ног на колени.
— Скажу тебе правду, княжна: этот дворец я выстроил для тебя и доставил тебя сюда, понуждаемый любовью. Да накажет меня Господь, если я хотел уморить тебя голодом! Вкуси пищи, хотя бы для того, чтобы снять грех с моей совести.
Он протянул ей тарелку.
Она встала — лицо, если такое возможно, побледнело еще сильнее.
— Не приближайся — прочь! — Голос ее был резким, пронзительным. — Прочь!.. Или отведи меня к отцу. Это ведь твой дворец, ключ от него у тебя. О, сжалься!
Она была на грани безумия.
— Я готов подчиняться тебе во всем, кроме одного, — произнес он и поставил блюдо обратно на стол, радуясь, что заставил ее заговорить. — Во всем, кроме одного, — повторил он жестко, остановившись под люстрой. — Я не верну тебя в дом твоего отца. Я привез тебя сюда, дабы обучить тому, чему там обучить не смогу, — тому, что ты — идол, ради которого я рискнул всем на свете, в том числе и спасением души… Сядь и успокойся. Сегодня я к тебе не приближусь — да и никогда, без твоего дозволения… Вот, так уже лучше. А теперь, раз ты села и выразила определенное доверие к моим словам — за что я благодарю тебя и целую тебе руку, — выслушай далее и прояви благоразумие… Ты меня полюбишь.
В это заявление он вложил всю свою страсть.
— Нет, нет! Не отшатывайся, не испытывай страха. Ты полюбишь меня, но не как замученная жертва. Я не злодей. Меня легко завоевать — звуками голоса, блеском глаз, благородством натуры, преданностью, где преданность уместна, душой, созданной для любви, которая сияет в ней, точно звезда в ночи; но я не из тех, кто может убить любимую и оправдать свой поступок ее холодностью, презрением, предпочтением другого. Я говорю: будь благоразумна, княжна, и выслушай, как я намерен тебя завоевать… Лучшие годы жизни у нас еще впереди! Зачем мне спешить, прибегать к силе, испытывать нетерпение? Ты уже там, где я хотел тебя видеть, — там, где ты будешь жить в роскоши, ни в чем не нуждаясь; там, где я смогу навещать тебя и ночью и днем, дабы убедиться, что ты весела и благополучна. В этом мире, но вдали от глаз… Тебе, возможно, неведомо, какой искусный лекарь Время. А мне ведомо. У него есть снадобья почти от всех недугов души, от всех расстройств ума. Может, он и не исцелит сломанный пальчик моей госпожи, но он способен сделать так, чтобы, утихнув, боль забылась. Средство от горя или утраты зовется месяц — или, в тяжелом случае, год, или несколько лет, — и все проходит бесследно. Время освещает солнцем ненависть и предрассудки, и они увядают — и там, где они произрастали раньше, можно собрать плоды и цветы восхищения, уважения и — о да, княжна, — любви. Именно поэтому я и выбрал Время в лучшие друзья; мы с ним придем к тебе вместе и останемся…
Читателю остается только гадать, как он хотел завершить эту речь, потому что на последних словах что-то тяжелое обрушилось на плот: он содрогнулся. Демид смолк. Рука его невольно потянулась к кинжалу, и этим движением он выдал свой испуг. Все стихло, а потом кто-то стукнул по запору, сначала — слегка, потом — сильнее, а с третьего удара металл отозвался дребезгом.
— Злодей! Уж я его проучу! Нет, не может быть, он не решился бы… И потом, ведь лодка у меня!
Оправдав в своих глазах хранителя, Демид тревожно осмотрелся, явно пытаясь найти, чем будет защищаться.
Плот содрогнулся снова, будто от отягченных бременем шагов. Удар — дверь пошла трещинами. Еще удар — дверная коробка обрушилась внутрь, будто бы выбитая громом.
Нужно отдать греку справедливость. Да, он был злым гением, но и храбрецом тоже. Встав перед Лаэль, он дожидался с кинжалом в руке. Он успел вдохнуть лишь дважды, и тут в проеме показалась величественная фигура Нило — он шагнул под люстру.
Вернемся вспять. Сохрани царь способность рассуждать трезво и здраво, он не бросился бы в поток и во мрак цистерны так, как мы уже описали; скорее всего, он предпочел бы схватку во дворе, на свету, чтобы победить или пасть в сполохах разбушевавшегося пожара. Но кровь взыграла, его обуял азарт погони; более того, для настоящего бойца вкус победы — то же, что вкус крови для тигра. Нило некогда было предаваться практическим размышлениям, вроде: «Если я отыщу тайник этого грека, как я, глухонемой, пойму, что не ошибся? Что проку от глаз в этом беспросветном мраке?» Другой вопрос, думал ли он вообще об опасностях, грозивших ему лично, — например, опасности утонуть.
Вода оказалась холодной, у него застучали зубы. Как мы помним, он сидел на связанных вместе шестах от паланкина. То, что тело его наполовину погрузилось в воду, его мало тревожило, ибо это только помогало грести руками — именно так он продвигался вперед. Продвигался не так уж медленно. Удивительно, какую скорость можно развить, используя столь примитивное средство в неподвижной воде.
Отчалив от нижней площадки лестницы, негр почти сразу оказался в полной темноте. С обеих сторон рядами стояли колонны, они помогали удерживать направление; можно только представить, до какой степени обострилось единственное оставшееся ему чувство. Он решил доплыть до боковой стены, а потом двигаться в противоположную сторону — и так, пока не достигнет конца. По его мысли, враг должен был находиться либо на лодке, либо в плавучем доме. Обнадеженный, решительный, взбудораженный мыслью о предстоящей схватке, Нило поспешал как мог. Наконец, оглянувшись через левое плечо, он различил тусклое мерцание и направился туда. Вскоре перед ним замерцал неподвижный свет, — разумеется, это сияние перемежалось силуэтами колонн и тенями, которые они отбрасывали; но вот ему предстала переносная лампа перед неким подобием дома, поднимавшегося над водой.
Что это, знак?
Король приближался с осторожностью, пока не убедился, что засады нет, — и вот дворец грека предстал ему полностью.
Настала его очередь застать грека врасплох; он вытянул концы шестов на помост — этого усилия, как мы уже знаем, хватило, чтобы прервать речь Демида о том, как он намерен добиться любви Лаэль.
