Вместо дискуссий в борьбе использовались личные оскорбления, наветы, ложь, а порой и физическая сила. Сегодня страсти кипели из-за религии, завтра — из-за политики. Но духовным вдохновителем всего неизменно оставался Геннадий. Методы его были идеально приспособлены к духу Византии. Сосредоточившись на одной только церковной борьбе, он не давал императору преследовать его по закону и одновременно действовал столь хитроумно, что в монастырях императорскую резиденцию Влахерн стали именовать гнездилищем азимитов, а Святую Софию отдали на откуп патриарху. Всякого, кто оказывался с ним рядом, подвергали грязным анафемам и общественному остракизму. Что касается Геннадия, его образ жизни превратил его в народного идола. Он, если это только возможно, впал в еще больший аскетизм: постился и бичевал себя, спал на каменном полу перед распятием, редко выходил из кельи, а когда его там навещали, то неизменно заставали за молитвой — он взвалил на себя обязанность вымолить прощение за подписание ненавистного договора с латинянами. За умерщвление плоти получил он должное воздаяние: ему были небесные видения, ему являлись ангелы. Если он в одиночестве лишался чувств, пеклась о нем сама Богоматерь Влахернская, она возвращала его к жизни и трудам. Из аскета он превращался в пророка — таков был его поступательный путь.
Константин был свидетелем этого самозванства, оно причиняло ему мучения; однако он по-прежнему считал, что может лишь выжидать, ибо, если бы он отдал приказ схватить и изгнать всемогущего лицемера, ему вряд ли бы подчинились. Во тьму, непроглядней беззвездной ночи, был ввергнут прекраснодушный монарх, он наблюдал и выжидал, а точнее — наблюдал и плыл по течению, сохранив доверие лишь к двум советчикам: Франзе и княжне Ирине. Впрочем, и в их обществе ему порой становилось не по себе, ибо, как ни странно, женщина неизменно призывала его к героизму, а мужчина — к слабости и попустительству.
Этот обзор позволяет понять, каковы были тенденции тогдашнего правления, и внушает сильнейшие подозрения, что разница между первым и последним Константином лишь усиливалась по мере того, как возрастало его злополучие.
Глава III
МИРЗА ИСПОЛНЯЕТ ПОРУЧЕНИЕ МАГОМЕТА
Растительность на берегах Босфора едва-едва преодолела стадию набухания почек. В садах и на защищенных участках на европейском берегу тут и там порхали бело-желтые бабочки — они не присаживались, прельститься было нечем. Как и многие великие мужи, о которых нам приходится слышать, они слишком рано пришли в этот мир. Иными словами, шла первая неделя мая, стоял солнечный день, как раз по сезону, правда слишком сильно напоминавший о марте и апреле, чтобы насладиться им безраздельно. Земля оставалась сырой, вода — непрогретой, воздух — студеным, а солнце — непостоянным.
Около десяти часов утра константинопольцы, прохлаждавшиеся на береговой стене, с удивлением услышали громкие звуки, доносившиеся со стороны Мраморного моря. Вскоре удалось выяснить, откуда они исходят, — с галеры, приближавшейся от Сан-Стефано. С бортов судна с равными интервалами вылетали клубы дыма, порождая суматоху среди чаек, а потом раздавался рев, приглушенный расстоянием. Век артиллерии еще не настал, однако пушки уже успели прославить свое имя. В Золотой Рог заходили суда предприимчивых торговцев из Европы — на палубах стояли образцы новейших орудий; впрочем, сработаны они были так грубо, что годились только для салюта, но не для битвы. Так что зеваки на стенах не переполошились, им любопытно было выяснить, что это за необычайные посетители; они дожидались, когда развернут флаг.
Неведомая галера подходила стремительно, не прекращая пальбы; паруса были новенькими, корпус выкрашен свежей белой краской. Галера летела по волнам, стремительная и прекрасная, а вот флаг ее ничего не поведал о ее принадлежности. Он состоял из трех диагональных полос, зеленой, желтой и красной — желтая в середине.
— Владельцы — не генуэзцы, — заключили глазевшие со стен.
— И не венецианцы: на желтом нет льва.
— Кто же тогда?
Под эти разговоры галера обогнула мыс Сераль (Димитрия) и свернула в гавань. Когда она оказалась напротив Галатской башни, с борта произвели последний залп; тут оба изнывающих от любопытства города смогли наконец разобрать, что знак в желтом поле на флаге — это герб, после чего произнесли с чувством:
— Это судно принадлежит не государству, а важному вельможе.
Это вопрос породил другой:
— Кто же он такой?
Едва якорь опустился на вязкое дно гавани перед Влахернским дворцом, как со странного судна спустили шлюпку: гребцы были одеты в просторные белые шаровары, короткие жилеты и красные тюрбаны, отличавшиеся редкостной величиной. С ними отправился старший — судя по всему, шкипер, — его голову тоже венчал крупный тюрбан. Когда он ступил на берег, его приветствовала толпа зевак; он попросил проводить его к начальнику стражи. Этому важному лицу он передал послание, изящно обернутое желтым шелком, и прибавил на ломаном греческом:
— Мой господин, только что прибывший, просит прочитать сие послание и передать дальше через надежные руки. Он верит, что вам известно, как это осуществить положенным образом. Ответа он будет дожидаться на борту.
Шкипер отвесил глубокий поклон, вернулся на свое место в шлюпке и отправился обратно на галеру, оставив начальника стражи вскрывать конверт и читать послание, которое гласило следующее:
На борту галеры «Сен-Агостино», 5 мая в год от Рождества Спасителя нашего 1451-й
Нижеподписавшийся является дворянином христианского вероисповедания из Италии, говоря точнее — из могущественного замка Корти на восточном побережье Италии, вблизи древнего города Бриндизи. Он свидетельствует свою преданность его христианскому величеству императору Константинополя, защитнику веры в распятого Сына Божия (да славится имя Его во веки веков), и смиренно заверяет, что по роду занятий он — опытный воин, завоевавший шпоры свои в бою и удостоенный хвалы епископа Римского Каликста III и более того — его святейшества папы; а поскольку собственная его страна ныне живет в мире, если не считать распрей меж баронами, каковые ему не по вкусу, он покинул ее, дабы искать себе дел и почестей в других землях; первым делом свершил он паломничество к Священной Гробнице, откуда привез множество драгоценных реликвий, каковые намерен передать его императорскому величеству; из длительного сообщения с магометанами, каковым Небеса в мудрости своей, непостижимой для человеческого ума, позволяют попирать Святую землю нечистыми стопами, выучился он вести разговоры на арабском и турецком языках; он принимал участие в войнах с сиими врагами Господа, имея на то непререкаемую санкцию его святейшества, по чьему указанию занимался он преимущественно усмирением пиратов-берберов из Триполи, каковых брал в плен и сажал на весла на своей галере, — многие служат ему и поныне. Царственный город Византий знаком ему уже давно по рассказам, и, если повествования о славе его не ложны, нижеподписавшийся желал бы поселиться в нем, возможно, что и до конца своих дней. В связи с чем он и составил сие нижайшее послание и просит передать его в руки его христианскому величеству, дабы увериться, что предложение его встретило августейшее одобрение; до тех же пор просит он предоставить безопасную стоянку его галере.
