Обстоятельство это не следует сбрасывать со счетов, ибо оно коренным образом изменило как будущее самого эмира, так — да простят нас за то, что мы сравниваем интересы столь вселенские с относительно немаловажными, — и судьбу Константинополя. До сего момента к завоеванию города турка побуждало лишь его собственное честолюбие — оно было сильно, настойчиво и, возможно, само бы подтолкнуло его к действию, однако в этом случае он, возможно, повременил бы. Честолюбие, зиждущееся на гениальности, осмотрительно при совершении первых шагов: оно просчитывает затраты, осмысляет все действия и средства, и порой одной лишь мысли о неудаче достаточно, чтобы ввергнуть его в ступор; иными словами, страх лишиться славы зачастую оказывается сильнее, чем надежда покрыть себя славой. Однако после визита в Терапию союзницей честолюбия стала любовь; говоря точнее, теперь Магометом владели обе эти страсти — и, объединив силы, губили его сон. Он сделался нетерпелив, раздражителен; дни казались ему слишком короткими, месяцы — слишком длинными. Константинополь занимал все его мысли. Он ни о чем другом не думал наяву, ничего другого не видел во сне. Споспешествовала делу и его вера в астрологию: прибегая к ней, индийский князь понуждал его к методической подготовке.
Порой Магомета охватывало желание похитить княжну и увезти прочь. Дворец ее ничем не защищен, хватит одного ночного набега. Почему бы нет? Однако существовало две причины, обе весьма веские: первая — суровый старый султан, его отец, был человеком справедливым и к императору Константину относился по-дружески; а во-вторых — и это обстоятельство сдерживало принца еще сильнее, — он действительно питал к княжне искренние романтические чувства и мечтал подарить ей счастье: он любил ее ради нее самой — что совершенно объяснимо, поскольку в сознании восточного человека всегда существует тот, кто превыше всех.
Как и подобает влюбленному, Магомет безраздельно обратился мыслями к княжне, когда скользил по водам Босфора, оставив охранный знак на ее воротах. Он закрыл глаза, чтобы их не тревожило мерцание ряби, и, признав про себя, что она есть женственность в полном ее совершенстве, держал ее образ перед глазами, пока он не отпечатался в памяти навеки: лицо, фигура, повадка, даже платье и украшения — и пока томление не превратилось в неутолимый глад души.
Но ведь надо же было такому случиться, что его венценосный родитель как раз выбрал ему невесту, — собственно, остановку в Белом замке Магомет сделал, направляясь в Адрианополь на свадебные торжества. Его нареченная происходила из благородного турецкого семейства, однако родилась и выросла в гареме. Да, может, она полна очарования — настоящая королева сераля, но — увы! — родственница христианского императора дала принцу возможность увидеть в женщине добродетели, которых его невесте не достичь никогда, — плоды образования и воспитания, которые куда привлекательнее внешней красоты; завершив это мысленное сравнение, он ударил себя кулаком в грудь и вскричал:
— Ах, сколь Всеблагой пристрастен! Одарить эту гречанку всеми совершенствами и отказать мне в обладании ею!
Надо сказать, что страсть не лишила Магомета методичности. Решительно отказавшись от мысли преступить собственную осмотрительность и похитить княжну, он принялся обдумывать их разговор, и тут в мозгу его будто бы вспыхнул свет — свет, озарявший дорогу к цели.
Он дословно вспомнил ее ответ на доставленное ей послание якобы от него, где говорилось, что из-за того, что она христианка, он любит ее только сильнее, — и он отметил следующие слова: «Возможно, я стану чьей-то женой, но не поддавшись искусу власти или зову любви — причем словами этими я отнюдь не высказываю презрения к нежному чувству, поскольку, как и все признанные добродетели, оно имеет начало от Бога, — нет, шейх, дабы проиллюстрировать то, что в противном случае может остаться для принца не до конца ясным, скажи ему, что я бы, может, и стала его женой, если бы тем самым смогла спасти веру, которой придерживаюсь, или как-то ей споспешествовать».
Он разъял ее высказывание на части… «Возможно, она выйдет замуж». Неплохо!.. «Возможно, она выйдет замуж за меня» — при условии… При каком условии? Он вновь ударил себя кулаком в грудь, на сей раз со смехом.
Гребцы взглянули на него в изумлении. Но какое ему до них было дело? Он придумал, как сделать ее своей…
— Константинополь есть Греческая церковь, — пробормотал он, сверкая глазами. — Я захвачу этот город к своей собственной славе — а ей достанется слава спасения Церкви! Вперед, на Константинополь!
Можно с уверенностью сказать, что именно в этот момент судьба почтенной столицы была решена окончательно.
Через час после возвращения в Белый замок принц призвал к себе Мирзу, изумив его своей искрометной радостью. Он обнял эмира рукой за плечи и пошел с ним рядом, говоря и смеясь, будто в опьянении. Такой уж он был человек, что, дабы выпустить чувства наружу, ему требовались не только слова, но и действия. Через некоторое время к нему вернулось здравомыслие.
— Ну же, Мирза, — произнес он, — встань передо мной… Ты, полагаю, любишь меня?
Мирза ответил, преклонив колени:
— Правдивы слова повелителя.
— Я тебе верю… Встань, возьми перо и бумагу и пиши, стоя здесь передо мной.
С соседнего стола принесли писчие принадлежности, и эмир, вновь преклонив колени, принялся писать под диктовку повелителя.
Нет нужды полностью приводить здесь этот документ. Достаточно сказать, что он с необычайной точностью — Завоеватель обладал изумительной памятью — фиксировал уже приведенные ниже слова индийского князя касательно обязанностей соглядатая в Константинополе. Эмир писал, и чувства его постоянно сменялись: сперва лицо вспыхнуло, потом побледнело; руке случалось дрогнуть. Магомет пристально наблюдал за ним и наконец вопросил:
— Что тебя смущает?
— Воля повелителя — и моя воля, — прозвучал ответ, — однако…
— Говори — говори не таясь.
— Повелитель отсылает меня прочь, и я боюсь потерять свое место одесную от него.
Магомет от души рассмеялся.
— Оставь эти страхи, — проговорил он серьезным тоном. — Да, туда, куда ты отправляешься, десница моя не дотянется, но все мысли мои там. Выслушай — здесь, у моих коленей.
Он опустил упомянутую десницу на плечо Мирзы и нагнулся к нему:
— Ах, мой Саладин, полагаю, тебе не случалось влюбляться? Так вот, я влюблен. Не поднимай глаз, иначе… иначе ты подумаешь, что моя щека под бородой превратилась в девичью.
Мирза не поднял глаз, однако знал, что повелитель его залился краской.
— Я отдал бы все, кроме меча Османа, за то, чтобы всякий день и час находиться там, куда ты отправляешься, ибо именно там ее дом… Я вижу на твоей руке кольцо — рубиновый перстень, который я подарил тебе в тот день, когда ты выбил из седла необрезанного посланника Хуньяди. Верни мне этот дар. Вот так. Видишь, я надеваю его на третий палец левой руки. Говорят, всякий, кто взглянет на нее, не может не влюбиться. Предостерегаю тебя, и, пока цвет этого рубина остается неизменным, я буду знать, что ты держишь слово чести — хотя ты и влюбишься в нее, ибо противостоять этому не в силах, ты ради меня, ради моей любви к ней… Подними взор, мой сокол, — подними и принеси клятву.
