Он смотрел на нее неотрывно, вспоминая слова старого капитана из Отранто. Вдова убитого графа восстановила одно из помещений замка и устроила там часовню; каждое утро и каждый вечер она приходит туда молиться за спасение души мужа и возвращение сына.
Слова эти наводили на многие предположения, однако предположения несут в себе неопределенность, так что не ими объяснялась абсолютная уверенность, с которой эмир произнес, обращаясь к самому себе:
— Это графиня, это моя мать!
В каждом сердце таится способность к предвидению, как правило, сами мы ее не осознаем, но в нужные моменты она вырывается наружу с неожиданной, обескураживающей силой.
Все это — гимны, звон колокола, свечи, мальчики, монахи, процессия — было лишь обрамлением для медленно вышагивавшей, скрытой покрывалом фигуры. В ее облачении, движениях, облике столь явственно читалось воплощенное горе! И каким же глубоким и всепоглощающим должно было быть это горе!
Она — а он видел одну лишь ее — спустилась по склону, не глядя ни вверх, ни по сторонам; слегка согбенная, но при этом высокая, благородной стати; не старая, но уже и не молодая, аристократка, вызывающая невольную почтительность.
Пока он рассуждал об этом, процессия спустилась с холма; мальчики и монахи выступили вперед и скрыли ее от его глаз.
— О Аллах! И ты, Пророк его! — воскликнул Мирза. — Неужели мне не суждено увидеть ее лицо? Покажется ли оно мне знакомым?
Любопытно, что раньше он не задавался этим вопросом: ни принимая решение добраться сюда, ни по дороге. Но на самом деле у него все это время была одна-единственная цель: увидеть ее. Он не догадывался, какие сильные чувства в нем пробудятся.
— Неужели я так и не откроюсь ей? Неужели она не узнает меня? — повторял он.
Свечи в руках у мальчиков уже мерцали на протоптанной дорожке, ведущей к замку, совсем неподалеку от смятенного эмира. Он тут же догадался, что графиня направляется в часовню для совершения обычной вечерней службы и что, отступив с дороги в сторону, он сможет рассмотреть ее, проходящую, вблизи. Он порывисто бросился вперед, но через несколько шагов остановился, дрожа, как ребенок, которому привиделся призрак.
По нашим представлениям об эмире не тот это был человек, чтобы его могли смутить какие-то пустяки, хоть бесплотные, хоть во плоти. Столь стремительную перемену могло вызвать лишь откровение, имевшее мгновенные и могущественные последствия; это и произошло, хотя первое упоминание этих последствий способно вызвать улыбку. В мозгу у него точно блеснула молния — прибегнем к этому сравнению за отсутствием более выразительного, — и он вспомнил, по какому именно делу прибыл в Италию.
Приостановим наш рассказ и разберемся, что означает это напоминание; хотя бы даже и потому, что милейший Мирза, который до сих пор так нам нравился, того и гляди станет другим человеком, с другим именем и характером; мы по-прежнему будем относиться к нему с симпатией, но совсем по иной причине.
Вот что озарила перед ним вспышка молнии: если он откроется графине, ему придется изложить всю свою историю с того дня, когда разбойники увезли его из замка. Да, рассказать можно в общих словах, пусть романтика потешит материнское сердце, а у него вызовет лишь более сильное волнение — но кому герои всегда видятся величайшими героями? Неуместные признания — как звенья цепи, одно влечет за собой другое… Может ли он, рожденный в лоне христианства, сообщить ей, что стал вероотступником? А если он скажет ей об этом, не добавят ли его слова лишь новое горе к бремени, под которым она и так уже гнется, — бремя новое и самое тяжкое? И что, если он тем самым лишится ее любви?.. Она спросит — хотя бы даже ради того, чтобы возблагодарить Господа за его милость, — с какой такой счастливой случайностью связано его возвращение? И что потом? Увы! Когда она запечатлеет поцелуй на его челе, сможет ли он сохранить молчание? И что еще тягостнее, сможет ли он ее обмануть? Нет ничего губительнее для самоуважения, чем ложь, и если новая жизнь начинается с обмана, не надо быть пророком, чтобы предсказать, каков будет ее конец. Нет, ему придется сказать правду. Осознание этого и стало тем призраком, который заставил его задрожать. Признание в том, что он — мусульманин, ранит ее, однако она сохранит надежду на его обращение, более того, душа ее будет трудиться над тем, чтобы надежда эта сбылась, а это может вернуть ей интерес к жизни; но если он скажет, что прибыл в Италию, дабы способствовать свержению императора-христианина и торжеству неверных, тогда — помогай ему Бог! Каким чудовищем сделается он тогда в ее глазах!.. Более того, последствия этого открытия падут не только на него и графиню. Единым взмахом крыла, на что способно только воображение, он перенесся обратно в Белый замок и предстал перед Магометом. Случалось ли хоть одному владыке, которому предстоит всколыхнуть весь мир, с такой же полнотой доверяться своему слуге? Бедный Мирза! Бескрайние волны катились между Белым замком и замком его отцов, но над этой пучиной для него снова и снова звучали слова: «Поскольку ты будешь моим представителем, веди себя по-королевски. Короли себе не изменяют». Если его так пугает одна лишь мысль о предательстве, каково будет совершить его на деле?.. А под конец молния озарила и еще одну истину: эмир вырос воином, он любил войну и ради нее самой, и ради славы, которую она дарует, — не похожей ни на какую другую славу. Неужели с ними придется распрощаться?
Бедный Мирза! Некоторое время назад мы упомянули, как естественные устремления боролись в нем с долгом чести. Возможно, мы выразились не вполне точно: если так, исправим эту ошибку, высказавшись без обиняков. Он отыскал свою мать. Она шла ему навстречу — там, за язычками свечного пламени, за монахами, она шла за него молиться. Отказаться от встречи или обмануть доверие повелителя? Да, безусловно, один выход достойнее другого, но кто откажет ему в жалости?.. Нерешительность порой доставляет нам страдания едва ли не смертные, и они изнуряют сильнее недуга, ранят больнее меча.
Скорбное шествие приблизилось, высветив часть обугленного фасада здания. Дверь с громким лязгом распахнулась, и монах в черном облачении — такое надевают на погребальные мессы — шагнул навстречу графине. Помещение за его спиной было освещено тускло. Еще несколько минут — и возможность увидеть ее лицо будет утрачена. Но эмир продолжал стоять в нерешительности. Судите сами, какие страсти бушевали у него в груди!
Наконец он сделал шаг вперед. Монахи с массивными свечами из желтого воска проходили мимо, он же шагнул к краю дороги. Они посмотрели на него в недоумении. Посмотрели и монахи в доминиканских рясах. А потом подошел хор. Завидев его, факельщик приостановился, но потом двинулся дальше. Эмир, по сути, никого из них не видел, глаза и мысли его замерли в ожидании, и вот — как билось его сердце! Как истово он вглядывался! — и вот графиня оказалась с ним рядом, в каких-нибудь трех ярдах.
Как уже говорилось, она была одета во все черное. Плотная вуаль скрывала лицо, ладони, скрещенные на груди, сияли белизной слоновой кости. Два или три раза правая рука поднялась, дабы сотворить крест, открыв взорам кольцо на левой, — видимо, то было обручальное кольцо. Осанка ее говорила не столько о преклонном возрасте, сколько о всепоглощающем горе. Головы она не подняла ни разу.
