Под почтительностью его манер скрывалась непринужденность, вполне уместная в доме, где его принимали по-дружески. Ни в коем случае не нужно усматривать в этом фамильярность: если Сергий и допускал такое, хотя это и было не в его характере, то уж точно не в присутствии княжны. Она не требовала церемоний, но почтительное к себе отношение воспринимала как должное, даже со стороны императора. В то же время Сергий был ей ближе любого другого человека, по особым причинам.
Мы уже видели, что между ними сложилось полное взаимопонимание по вопросам религии. Кроме того, мы уже знаем, почему она видела в нем своего протеже. Никогда еще не встречался ей человек столь мягкий и неискушенный, столь малознакомый с мирской жизнью. Перед ним лежала целая жизнь, ему еще предстояло в ней освоиться, и княжна сознавала, что ему в первое время понадобятся наставления, — она и приняла на себя роль наставницы, отчасти из чувства долга, отчасти из теплого отношения к отцу Иллариону. Этих доводов и самих по себе уже было достаточно, однако с недавних пор к ним добавились еще два.
Во-первых, от княжны не укрылось, что послушник и Лаэль полюбили друг друга. Ей не было нужды за ними следить. Они, как дети, даже не пытались скрывать свои чувства, она же, не допуская нежную страсть к собственному сердцу, не пресекала и не порицала ее в других. Более того, поскольку чувство это связало двух ее, так сказать, подопечных, она проявляла к нему законный интерес. Они были так прелестны, — казалось, сама природа постановила, что этим двоим суждено любить друг друга.
Во-вторых, мир оказался суров к Сергию; он мужественно пытался скрыть этот факт, однако она видела его терзания. А он заслуживает поощрения за спасение Лаэль и за то, что предоставил императору возможность разрушить богопротивные козни Демида, считала княжна. К сожалению, мнения ее не разделяли в определенных кругах. Помимо прочих, на Сергия ополчилось братство Святого Иакова. Братья стояли на том, что послушник обязан был не только спасти девушку, но и не допустить смерти грека. Более того, его обвинили в двойном убийстве: сначала — сына, а потом и отца. Суровый навет! Об этом говорилось непререкаемо и в открытую. Из уважения к императору, который столь же непререкаемо восхвалял Сергия, его не изгнали из монастыря. Молодой человек оставался членом братства, однако лишился всех связанных с этим привилегий. Келья его пустовала. Пять ежедневных служб проводили в часовне без него. Говоря коротко, братия дожидалась возможности обрушить на него свое мщение. В надежде на благоприятное развитие обстоятельств, Сергий продолжал носить облачение ордена, однако это оставалось единственным внешним признаком принадлежности к братству. Отлученный от служения, несчастный, он нашел приют в резиденции патриарха и все время, которое не посвящал учению, проводил в древних храмах города, в основном — в Святой Софии; кроме того, он совершал долгие мечтательные морские прогулки по Босфору.
Радость, блеснувшая в глазах больной, когда Сергий сел с ней рядом, не укрылась от Ирины; а когда Лаэль протянула послушнику руку, поцелуй, который он на ней запечатлел, уже сам по себе стал глашатаем нежных чувств.
— Надеюсь, моему маленькому другу сегодня лучше, — серьезным тоном произнес Сергий.
— Да, гораздо лучше. Княжна считает, что скоро мне можно будет выходить — в первый же погожий весенний день.
— Это отрадно. Как бы мне хотелось поторопить весну! У меня все готово для того, чтобы покатать вас по морю: отличная лодка, два умелых гребца. Вчера они довезли меня до Черного моря и обратно, мы перекусили хлебом и фигами у подножия Великановой горы. Они похваляются, что могут совершать это путешествие по семь раз в неделю.
— А вы останавливались в Белом замке? — спросила она с улыбкой.
— Нет. Нашей славной княжны со мной не было, а я побоялся, что в ее отсутствие комендант не проявит былой почтительности.
Прислушивавшаяся к их разговору благородная госпожа еще ниже склонилась над пяльцами. Про коменданта она знала настолько больше, чем Лаэль! Но тут девушка осведомилась:
— А где вы были сегодня?
— Посмотрим, маленький друг, смогу ли я вас этим заинтересовать… Проснулся я нынче рано и сел за учение. О, эти главы из Иоанна, четырнадцатая, пятнадцатая и шестнадцатая! Зная их, ты постигаешь все святое учение. Они многое проясняют, но отчетливее всего радости жизни вечной выражены в словах Господа: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня…» Прозанимавшись много часов, я пошел посмотреть на древнюю церковь в нижнем саду, за акведуком. Прежде чем мне удалось туда войти, пришлось выпустить наружу стадо коз. Обязательно доложу его святейшеству, что я увидел. Лучше уж снести эту развалину с лица земли, чем допускать ее поругание. Святое место остается святым вовеки.
— А где находится эта церковь? — осведомилась княжна Ирина.
— Внизу, между акведуком, воротами Святого Романа и Адрианопольскими.
— Она принадлежит одному из братств. Ему же в пользование отдана и земля.
— Мне прискорбно это слышать.
Княжна вновь занялась рукоделием, Сергий же продолжил рассказ о своем дне:
— До полудня у меня оставалось более двух часов, я не знал, чем заняться. В итоге я решил сходить во Влахернскую гавань — прогулка длинная, но не слишком длинная, если учитывать, зачем я это проделал… Княжна, слышали ли вы о новоприбывшем итальянце?
— И что о нем?
— О нем судачит весь город; даже если лишь половина этих разговоров — правда, тут есть чему подивиться. Он прибыл на собственном судне. Так часто поступают купцы, однако он не купец. Поступают так и короли, однако он не король. По прибытии он салютовал из пушки, как подобает могущественному адмиралу, но, если он адмирал, национальность его остается неведомой. На судне он поднял неведомый флаг. Говорят, почти все время он простоял на палубе в доспехах, сияющих, как серебро. А кто он таков? Слухи перелетают из уст в уста, но ответа нет. Обсуждают и его галеру, ее объявили самым совершенным из всех судов, когда-либо заходивших в гавань. Те, кто смог подплыть к ней ближе, рассказывают, что кожа у матросов не белая, они темнолицы, чернобороды, в тюрбанах — вид уродливый и нехристианский. Рыбаков и разносчиков фруктов пустили на палубу, а более никого, они вернулись живыми и сообщили, что гребцы, которых им удалось разглядеть, еще чернее матросов. А еще из трюма доносились странные звуки — голоса, но не человеческие.
Выражение лица княжны менялось по ходу этого рассказа, — казалось, преувеличения, к которым склонна молва, вызывали у нее желание рассмеяться.
— Таковы городские слухи, — продолжал Сергий. — Чтобы самолично увидеть судно и таинственного вельможу, я отправился на другой конец города, во Влахернскую гавань, и был щедро вознагражден. Судно я обнаружил уже у причала, его как раз разгружали. Целые артели носильщиков перемещали уйму всякого добра, уже выгруженного с борта. Куда это добро относили, мне выяснить не удалось. На моих глазах из трюма вывели пять лошадей и по специальному трапу переправили на берег. Я в жизни не видел таких скакунов. Два серых, два гнедых, один вороной. Они смотрели на солнце широко раскрытыми, немигающими глазами, а воздух вдыхали так, будто бы утоляли жажду; шерсть их лоснилась, как шелк, гривы были мягче детского волоса, а хвосты развевались на ветру, точно флаги; все вокруг восклицали: «Арабские скакуны!» При каждой лошади был конюх — все рослые, сухощавые, пропыленные, в чалмах и черных одеяниях. Завидев этих лошадей, один старый перс, который, судя по виду, годился конюхам в деды, попросил дозволения — на каком языке, я понять не сумел, — обнял лошадей за шеи и поцеловал между глаз — его же собственные глаза были полны слез. Видимо, они напомнили ему о родной стране… Потом двое стражей из дворца — вне всякого сомнения, личные представители императора, облаченные в доспехи, — въехали в ворота гавани, и чужестранец тут же вышел из каюты и спустился на берег. Должен признаться, тут я утратил интерес к лошадям, хотя сам он подошел к ним и внимательно осмотрел, подняв каждой ноги и простукав копыта рукоятью кинжала. К этому моменту стражи уже спешились; приблизившись со всеми должными церемониями, они сообщили, что посланы его величеством, дабы приветствовать его и проводить в отведенные покои. Он отвечал на чистейшем греческом языке, поблагодарил его величество за любезность и выразил полную готовность следовать за ними. Двое его слуг вынесли из каюты полную сбрую и заседлали вороного скакуна. Сбруя сияла золотом и атласом. Еще один слуга принес ему меч и щит, и, препоясавшись мечом и повесив щит за спину, он обеими руками ухватился за луку и вскочил в седло с легкостью, составившей прискорбный контраст действиям его греческих проводников, которые, садясь верхом, вынуждены были опереться на стремя. После этого кавалькада проследовала через ворота в город.
