За решеткой, лицом к алтарю, стояли собравшиеся. Чтобы представить себе, как они выглядели, читателю надлежит вспомнить описание шествия по садам Влахерна во время всенощного бдения. Здесь были те же черные и серые рясы, те же тонзуры и те же взлохмаченные волосы; те же клобуки и блестящие четки; те же мрачные бородатые лица; те же хоругви, орифламмы и гонфалоны — под ними отдельными группами стояли соответствующие общины. В дальнем конце, ближе ко входу с паперти, теснились воины и простолюдины — они были зрителями, а не участниками церемонии.
Проводил службу лично патриарх. Наступило полное молчание, и хор, невидимый тем, кто стоял в нефе, величественно грянул: «Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф! Полны небеса и земля славы Твоей. Осанна в вышних! Благословен Грядущий во имя Господне!» — и под это пение его святейшество облачали для службы. Поверх подрясника диаконы надели рясу из беленого льна, сверху — жесткую златотканую столу. После этого патриарх медленно подошел к алтарю и помолился; потом его подвели к балдахину, где он благословил плоть и кровь и смещал их в потирах — теперь их можно было передать служкам, стоявшим перед ним на коленях. Император, который вместе со всеми, кто находился по обе стороны ограждения, раньше встал на колени, теперь поднялся и, молитвенно сложив руки, занял место перед алтарем, патриарх же поднес ему потир на небольшом дискосе; Константин пригубил, и победный глас хора вознесся до самого купола.
После этого его святейшество вернулся к сени и начал передавать потиры служкам; тут же врата, соединявшие алтарную часть с храмом, распахнулись. Не раздавалось ни шороха одежды, ни шарканья ног.
И тут от группы, стоявшей неподалеку от врат, отделилась фигура в черной рясе и произнесла хриплым голосом, заглушенным складками куколя, скрывавшего голову и лицо:
— Мы пришли сюда, святейший владыка, по твоему приглашению, дабы принять участие в Святом причастии, — и я вижу, что ты сейчас пошлешь его нам. Однако многие из стоящих здесь считают, что в квасном хлебе благодати нет, другие же вовсе почитают вкушение его кощунством. Скажи нам…
Патриарх посмотрел на говорившего, после чего, передав потир, дал служкам знак следовать за ним; в следующий миг он уже стоял в раскрытых вратах и, воздев руки, воскликнул:
— Святое — святому!
Повторив древнюю формулу, он шагнул в сторону, давая потироносцам пройти в неф; однако они остались стоять, потому что заслышали некий нараставший звук, происхождение которого определить было невозможно: казалось, что он одновременно и нисходит из купола, и восходит к нему от пола. То был рокот толпы, встававшей с колен.
Патриарх, при всей своей телесной слабости, был крепок духом и остер умом — эти качества часто свойственны тем, чья жизнь прошла в борениях и яростных диспутах. Спокойно глядя на встававшую паству, он вернулся на свой престол и заговорил с помощниками: те принесли простую фелонь и надели на него, полностью скрыв златотканую столу. Когда патриарх вновь появился в раскрытых вратах, все клирики и миряне, увидевшие его, поняли, что вмешательство он счел за кощунство, от которого оберег себя сменой облачения.
— Тот, кто смеет прервать Святое таинство, должен иметь к тому веские основания, ибо, вне зависимости от оснований, прегрешение его велико.
И взгляд, и манеры патриарха говорили об отсутствии лукавства, вот разве что самый подозрительный человек отметил бы, что они несколько слишком нарочиты.
— Я услышал брата своего — я покривил бы душой, сказав, что не услышал, — и, дабы снять с себя подозрение в обмане, я, с Божьей помощью, дам ему ответ. Во-первых, должен сказать, что, хотя у нас и существуют некоторые разногласия касательно нашей веры, во многом мнения наши совпадают и число совпадений превосходит число разногласий; одно из важнейших совпадений — это Нисхождение Духа после освящения Святых Даров. Вслушайтесь, братия! Или кто-то из вас станет отрицать, что Святой Дух нисходит на вино и хлеб причастия?
Ответа не последовало.
— Как я уже сказал, это не единственное совпадение. Внемлите же: если кто-то из нас — хоть вы, хоть я — впадет в искушение и изольет гнев свой в страстных речах здесь, в Господнем храме, священные традиции которого слишком многочисленны, чтобы вспоминать их все, ибо они записаны в небесных скрижалях, если он не проявит должной сдержанности, да будет ему ведомо: Христос — здесь, он — с нами, Господь наш во плоти и крови!
Старик шагнул в сторону, указывая на сосуд, висевший под балдахином; раздались рыдания и вздохи. Кто-то выкрикнул:
— Благословен Сын Божий!
Когда волнение улеглось, патриарх продолжил:
— А теперь, брат, выслушай мой ответ. Хлеб этот — пресный. Умалилась ли от этого его благодать?
— Нет, нет!
Однако ответ этот потонул в утвердительном вопле столь громогласном, что его, без сомнения, издало большинство. Впрочем, меньшинство проявило упрямство, и вскоре между группами завязался спор, причем казалось, что в спорщиков превратились все без исключения. Ничто так не подогревает гнев, как безуспешные попытки быть услышанным. Патриарх, страшно встревоженный, стоял возле врат, восклицая:
— Проявите благоразумие, братия, проявите благоразумие! Ибо Христос здесь!
Шум все нарастал, и к патриарху подошел император:
— Похоже, дело дойдет до рукоприкладства, святейший владыка.
— Не бойся, сын мой. Господь здесь, Он отделит зерна от плевел.
— Но кровь падет на мою совесть, а Панагия…
Старый прелат был неколебим:
— Нет-нет, не сейчас! Они — греки. Пускай выскажутся. День только начался, а стыд зачастую чудодейственным образом порождает раскаяние.
Константин вернулся к трону и остался стоять.
Перепалка не стихала — вопли, жестикуляция, беспорядочное мельтешение достигли такого накала, что казалось: разум у собравшихся помутился от спиртного. Уже было непонятно, спорят они об одном или о многом. Судя по всему, одна партия, защищавшая патриарха, клеймила тех, кто прервал священный ритуал; другие же придавали анафеме попытку заставить православных причаститься пресным хлебом — это, мол, происки диавола и его архиприспешника, епископа Римского. Те, кто придерживался одного мнения, слепо пререкались друг с другом, а там, где страсти накалились особо, блестели глаза, вздувались вены, сжимались кулаки, а голоса делались визгливыми от ненависти и презрения. Тем, кто был смирен и не желал склоки, не давали вырваться. Одним словом, то была истинно византийская сцена, немыслимая ни в одном ином народе.
Через некоторое время переполох перекинулся и на галереи, где наверняка вскипели бы схожие страсти, вот только женщины почти все принадлежали к греческой партии; и тем не менее представительницы прекрасного пола пронзительно кричали: «Азимит! Азимит!» — пренебрегая, как это ни странно, всеми правилами приличия. Княжна Ирина, в первый момент встревоженная и задетая, не покидала своего места, пока ситуация не сделалась угрожающей; после этого она обвела огромное помещение долгим обеспокоенным взглядом, и в конце концов ее блуждающий взор остановился на высокой фигуре Сергия — он отделился от общей массы и наблюдал за происходившим, стоя у врат, неподалеку от медной решетки. После этого она немедленно вновь опустилась на стул.
