— Давай. Не вижу в этом ничего дурного. Ступай.
Сквозь зарешеченные ворота был виден почти весь внутренний круг. Зрелище было столь устрашающее, что женщина ухватилась за прутья решетки. Откинув покрывало, она смотрела вперед, дыхание ее сделалось хриплым и судорожным. Арена была пуста и присыпана толстым слоем мокрого песка. Ее окаймляли стены, и она напоминала яму, а сверху, на восходящих трибунах, до самого верха, колыхалось облако — или ей это показалось? Взглянув еще раз, она поняла, что это зрители — мужчины, женщины и дети, плотной массой выделявшиеся на фоне неба. Сколько же их! Тысячи и тысячи. Она сжала ладони и начала молиться.
Полдень — час свершения приговора.
Женщина обреченно ждала у ворот, попеременно молилась, вздыхала и плакала, и страж скоро позабыл про нее. Ей удалось купить его жалость. В его глазах она была лишь любовницей обреченного монаха. Таким образом прошел час. Если соображения солдата были бы верны, если бы она и правда была сгорающей от любви горемыкой, пришедшей бросить на несчастного последний взгляд, ее вряд ли бы утешил вид толп на трибунах. До нее долетали вспышки веселья, частый смех, хлопки ладоней.
— Боже Всемогущий! — повторяла она в слезах. — Неужели то и правда мне подобные?
Мысли ее блуждали и в какой-то момент сосредоточились на засове ворот: его конец лежал на двойном железном упоре, обращенном в ее сторону; чтобы попасть на арену, ей нужно было лишь поднять засов и толкнуть створку.
Через некоторое время дверь помещения, расположенного почти напротив, отворилась — в проеме стоял мужчина. Он был высокого, почти гигантского роста; явно удивленный увиденным, он сделал шаг вперед и оглядел трибуны; когда его озарил свет, она поняла, что это чернокожий. При его появлении зазвучали громкие вопли, и он удалился, затворив за собой дверь. И тут из помещения совсем слева от нее долетел ответный рев. На трибунах раздались долгие радостные аплодисменты и крики:
— Тамерлан! Тамерлан!
Женщина в ужасе отшатнулась.
Через некоторое время на арену вышел, через западные ворота, другой мужчина. Дойдя до середины, он внимательно осмотрелся и, явно удовлетворенный, подошел к соседней двери и постучал. В ответ оттуда вышли двое: вооруженный страж и инок. На нем был клобук, черный плащ ниспадал к босым ногам, непропорционально длинные рукава полностью скрывали руки. Зрители тут же вскочили на ноги. Криков не было — можно было подумать, что всех их вдруг охватило единодушное сочувствие. Но тут же от одного к другому полетело слово — начавшись почти с шепота, оно скоро уже звучало во всех устах:
— Еретик! Еретик!
Иноком этим был Сергий.
Страж отвел его на середину арены и, сняв с него клобук, оставил там. По дороге страж уронил перчатку. Сергий поднял ее и вручил ему, а потом — спокойный, сосредоточенный, бесстрашный — повернулся к востоку, молитвенно сложил руки на груди, закрыл глаза и поднял лицо к небу. Возможно, в нем еще теплилась надежда на спасение, но точно одно: те, кто увидел его, — а он казался выше обычного в длинном плаще, волосы рассыпались по плечам и стекали по спине, голова была поднята, свет солнца играл на лбу и не хватало лишь нимба для полного сходства с Христом, — прекратили свои насмешки; им показалось, что в этот миг обреченный, без всякого видимого усилия, удалился мыслями от мира и принял свою участь. Они видели, как шевелятся его губы, однако то, что они приняли за последнюю молитву, было лишь повторением одного: «Я верую в Бога и в Иисуса Христа, Сына Его».
Страж удалился, с царского места трижды резко протрубил рог. Дверь слева от входа в тоннель медленно отворилась, и из темных глубин показался лев — он остановился у выхода и у всех на виду заморгал, привыкая к яркому свету. Он явно не спешил, поворачивал мощную голову вправо и влево, вниз и вверх — будто пленник, еще не понявший, действительно ли он выпущен на свободу.
Оглядев небо и трибуны и наполнив могучую грудь свежим воздухом, Тамерлан наконец заметил послушника. Вскинув голову и насторожив уши, он принюхался, будто собака, и тряхнул лохматой гривой; желтые глаза превратились в живые уголья, он заворчал, охаживая себя хвостом по бокам. Вид у него был величественный. «Что это? — казалось, вопрошал он сам себя. — Добыча или соперник?» Все еще не полностью освоившись, он шагнул на арену и, припав к песку, начал подкрадываться к непонятному предмету.
У зрителей была возможность оценить его стать и дать волю своему ужасу. Инок предстал воплощением мужества — высокий, сильный, но кто же поставит на него, когда этот противник собьет его с ног или вонзит зубы ему в плоть! Даже бык не в состоянии противостоять напору этой массы мышц и костей. Безусловно, очень многие — и не одни только женщины и дети — исподтишка изучали высоту стены, окружавшей арену, дабы убедиться, что сами они в полной безопасности.
Сергий продолжал твердить молитву; он был готов к нападению и не собирался его отражать; какой смысл помышлять о битве — мало того, что он безоружен, но длинные рукава еще и сковывают движения рук. От человека ко льву, от льва к человеку — толпа, содрогаясь, переводила взгляды, не в силах, впрочем, их оторвать.
Но тут лев вдруг остановился, заскулил и явно смутился. Что это, страх? Казалось, да, потому что он вдруг затрусил вдоль основания стены, останавливаясь у ворот, будто ища спасения. Непонятный страх заставил его перейти с трусцы на быстрый бег, на инока же он и не взглянул.
На трибунах поднялся ропот. Люди оправлялись от страха и проявляли нетерпение. Через некоторое время чувства их стали ясны: испугавшись, что их лишат самой страшной части зрелища, они подстрекали струсившего зверя.
В самый разгар этого переполоха ворота тоннеля, находившегося под царским местом, стремительно распахнулись и так же быстро захлопнулись. Тишина, повисшая после этого на трибунах, была глубже смерти. По песку к монаху шла женщина! Лев бегал по кругу, а она шагала вперед! Две жертвы! Что ж, чудовище три дня морили голодом — будет чем попировать на четвертый!
Правил поведения в таких ситуациях не существует. Всем руководят инстинкты и порывы. Тысячи людей затаили дыхание — им не терпелось узнать, что это за нежданная гостья.
Она была в белом, босая, с непокрытой головой. Это платье, осанку, ангельское лицо часто видели на водах, а еще чаще — в храмах; ее узнали мгновенно, и по рядам изумленных зрителей полетел шепот:
— Господи Милосердный! Это же княжна — княжна Ирина!
Мужественные мужчины закрывали глаза, женщины лишались чувств.
На царском месте находились братья Святого Иакова — они вместе с приспешниками заполнили его до краев; и вот, когда женщину опознали, в их сторону, а точнее, в сторону игумена, отчетливо видного в самой середине, потянулись бесчисленные руки, и полетел вопль:
— Спасите ее! Спасите! Убейте льва!
Проще сказать, чем сделать. Даже если у братии и оставались какие-то искры человеколюбия, вмешаться никто не смел. Зверь царил на арене. Кто решится выступить против него?
