— Как, отступить сейчас? Когда ворота Святого Романа разбиты, а ров засыпан? — в гневе вскричал султан. — Ну нет, прежде я отдам свои кости Эюбу, а свою душу — Иблису. Аллах послал меня сюда на завоевание.
В его окружении кто-то приписал его твердость религиозному рвению, кто-то — честолюбию; никто и заподозрить не мог, какую важную роль сыграл в этом решении договор с графом Корти.
Несмываемым позором покрыла себя христианская Европа за то, что приход пяти галер и достигнутая ими победа стали единственными знаками поддержки героическому императору.
Тем не менее неравная борьба продолжалась, и с каждым закатом солнца надежды Магомета расцветали все ярче. Он то и дело оглаживал и целовал меч Соломона, клялся на нем, сообщая свойства стали и своему духу; что же до осажденных, на их стороне были лишь неудачи, предательства, выжидание и тяжкий труд, неравенство сил, скудость вооружения, владычество смерти и равнодушие остального христианского мира — медленно, но верно подступало отчаяние.
Тянулись недели. Апрель миновал, наступило двадцать третье мая. Двадцать девятого — через шесть дней — звезды, как было сказано выше, советовали начинать штурм.
Подступала полночь этого дня. Между небом и осажденным городом висела плотная пелена туч. Время от времени из них проливался несильный дождь, капли летели перпендикулярно к земле, ибо стояло безветрие. Мир был окутан покровом тьмы, вот только на семи холмах древней столицы тьма эта казалась плотной вдвойне. Тьма, безмолвие и пустота — они уже вступили в ворота без всякого дозволения, завладели улицами и домами; лишь изредка одинокая фигура стремительно огибала угол, замирала, вслушиваясь, двигалась дальше и исчезала, будто бы за нею внезапно опускался занавес. Безлюдность — дело обычное. Безмолвие ужасает. Где жители?
В поисках друг друга друзья обходили подвалы. В качестве укрытий использовались подполы и аркады, склепы под церквями и подземелья под дворцами богачей — глубокие, сырые, покрытые плесенью, пропитанные запахом гнили — здесь и скрывались семьи. Во многих частях города вся жизнь переместилась под землю. Всякое общение — ибо ему в таких обстоятельствах могут предаваться только крысы и рептилии — прекратилось уже довольно давно. Однако любовь не умирает — благодарение вам, Небеса, за это божественное чувство! — но лишь принимает новые формы обличья; она проявляется в слезах, а не в смехе, она прекращает петь и лишь стенает в те моменты, когда матери не стоят на коленях в молитве, а сидят сгорбившись, прижимают к себе детишек и вслушиваются, бледные от страха и недоедания. Вслушиваться вошло у всех в привычку, и происхождение ее можно объяснить тем, как даже при свете дня вздрагивают и вскрикивают эти несчастные, заслышав грохот пушек Магомета.
В этот самый час двадцать третьего мая из правила, согласно которому тьма, безмолвие и пустота заполонили дома и улицы, наблюдалось два примечательных исключения.
По нескольким улицам, наиболее подходящим для этой цели, между воротами Святого Петра у гавани и воротами Святого Романа и Адрианопольскими, был проложен путь для перемещения крупных грузов; путь был далеко не самый короткий, однако это искупалось прочностью покрытия, шириной дороги и отсутствием резких спусков. На одном из поворотов этого весьма петлистого пути виден тусклый свет шипящего факела — его держит чья-то рука. С обеих сторон от него стоят заброшенные дома, а на самой дороге — две длинные шеренги мужчин, которые согласными усилиями тянут что-то очень громоздкое. Никакого шума. Работа тяжела, все трудятся на совесть. У некоторых на головах — круглые стальные шлемы, но по большей части это гражданские, между которыми тут и там попадаются монахи, судя по католическому кресту у пояса — азимиты. Тут и там свет отражается от обнаженного торса, покрытого каплями пота. Вдоль шеренг взад-вперед скачет всадник. Он тоже работает на совесть. Что-то негромко говорит, когда возникает надобность остановиться и дать указания, однако лицо его, видное порой во вспышках света, серьезно и напряжено. Шеренги продвигаются медленно, время от времени и вовсе встают. Если остановка затягивается, всадник перемещается в хвост процессии и оказывается у черного киля галеры, которую катят на катках. Остановки нужны для того, чтобы переместить катки вперед. Покончив с этим, он восклицает: «Готовсь!» Тогда все хватаются за канат, и при словах «Вперед, во имя Христа!» следует мощный рывок, а судно подвигается вперед.
В эти последние дни осады двое участников обороны были сильнее других обескуражены безнадежностью ситуации: император и граф Корти.
Понять причины терзаний первого не составляет труда. Он слишком отчетливо понимал безнадежное положение своей империи: как ворота Святого Романа день ото дня теряют свою прочность, так и остатки его государства и власти теряют свою. А смотреть на их разрушение было все равно что насильственно присутствовать при собственной смерти.
Что же до графа Корти, то чем сильнее делалась опасность, тем больше возрастало его рвение. Казалось, он присутствует повсюду — и на обломках башен, и во рве, и при закладке мин, — причем безрассудство его усиливалось день ото дня. Его подвиги с мечом и луком поражали его товарищей. Для соперника он превратился в ужас в человеческом облике. Он был неустанен. Никто не знал, когда он спит. Его замечали, и с уст срывался один и тот же вопрос: что движет этим человеком? Он чужак, это не его дом, у него здесь нет родни — к чему он стремится? Некоторые называли в ответ христианское рвение, другие — привычку к войне, третьи говорили, что ему по какой-то причине опротивела жизнь; были и такие — сами по натуре корыстные, — кто полагал, что император посулил ему богатую награду, о ней он и печется. Но как в лагере осаждающих никому была не ведома истинная причина несгибаемости Магомета, так и здесь не находилось объяснения тому, почему Корти нет и не может быть равных в дерзости и выносливости.
Некоторым — в том числе и императору — ведомо было значение розового шарфа на шее у итальянца: он так часто сиял сквозь дым и пыль непрекращающейся схватки, что его уже успели заметить все, однако, по общему мнению, князь просто был рыцарем означенной дамы, и его боевой клич «За Христа и за Ирину! Вперед!» лишь подтверждал эту догадку. Снова и снова Магомет наблюдал за доблестными деяниями своего соперника, слышал его клич, видел блеск его меча — то вблизи, то вдали, но всегда там, где было всего опаснее. Странно, не так ли, что из двух властелинов лишь он один понимал, что движет другим? Но для этого ему довольно было заглянуть в собственное сердце и измерить в нем силу страсти.
Всадник, который занят перемещением корпуса галеры в ночь двадцать третьего мая, — не кто иной, как граф Корти. Галеру нужно доставить к воротам Святого Романа. Они превратились в груду камня и цемента, лишенную всяческой формы; ров почти сровняли с землей, а потому Джустиниани решил построить за новым рвом баррикаду. Корпус галеры заполнят камнем, а защищать ее будут с палубы; к рассвету она должна быть на месте.
В тот момент, когда граф Корти помогал галере одолеть поворот улицы, Константин находился в алтаре Святой Софии, где шли приготовления к службе: священнослужители облачались, служки зажигали длинные свечи. Император восседал на троне сразу за бронзовой перегородкой, при нем был лишь меченосец. Руки Константин сложил на коленях, низко склонил голову. Он чувствовал, что ему необходимо помолиться. Разрушения ворот были существенны, однако Бог не оставил своих детей и, возможно, копит силы для грядущего чуда.
