На следующее утро, после восхода солнца, эскадра на веслах и под парусами отважно вышла со своей стоянки в Золотом Роге и бросила боевой вызов дерзкому противнику, стоявшему у Плати. Битва была долгой и кровопролитной. За ходом ее можно было наблюдать, пусть и издалека, с прибрежной стены в районе Семи Башен. И вот наконец возбужденная толпа издала крик, мощью своей способный поколебать могучие основания башен: «Кирие элейсон! Кирие элейсон!» Христос даровал им победу! Крест торжествует! Турки, как могли, покидали поле боя и спешили отогнать оставшиеся у них галеры к азиатскому берегу за чередой низких островов.
Мануил-моряк сделался не просто героем; среди простолюдинов он слыл спасителем. Весь Византий и вся Галата собрались на стенах и водах прославленной гавани, дабы поприветствовать его, когда со множеством трофеев и толпой пленных он вошел в ее воды под лучами солнца, вставшего над спасенным Пропонтом. Когда Мануил сошел на берег, трубы зашлись в медной перекличке. Целая процессия, напоминавшая о победах давних, лучших времен империи, сопровождала его до Ипподрома. На верхнюю галерею, предназначенную для императора, набились вельможи и царедворцы; явились противостоящие церковные фракции со своими синими и зелеными знаменами; все блистало великолепием, однако вотще собравшиеся искали глазами Мануила-императора: он один отсутствовал, и, когда действо закончилось, византийцы отправились по домам, качая головами и бормоча, что кумира их ждут злоключения похуже прежних. А потому никто особо не удивился, когда несчастный вновь исчез из виду, но на сей раз — вместе с семьей. Победа, последовавший за нею триумф и преклонение простонародья — всего этого завистливый император снести не смог.
Прошли долгие годы. Иоанн Палеолог сменил Мануила на троне, а его место в свою очередь занял Константин, последний из византийских монархов.
Свое восшествие на трон, торжество, которое греки отмечали в 1448 году, Константин ознаменовал многими проявлениями милосердия: он был человеком справедливым. Он отворил многие двери темниц, до того замкнутые безысходно. Он раздавал почести и награды тем, чьи имена были безжалостно стерты из анналов. Он прощал преступления против своих предшественников, благожелательно полагая, что совершившие их не станут злоумышлять против него. Таким образом, Мануил, герой морского сражения при Плати, дождался второго освобождения или, говоря точнее, второго воскрешения. Все эти годы он был, по сути, погребен в келье монастыря Святой Ирины на острове Принкипо — и вот теперь вышел на свободу старцем, ослепшим и едва передвигающим ноги. Ему даровали частную аудиенцию, и Константин глянул на него с ласковым состраданием:
— Ты и есть тот Мануил, что героически сражался при Плати?
— Точнее было бы сказать, что я был тем Мануилом, — отвечал старец. — Смерть отказывается прибрать меня лишь потому, что кончину мою не сможет назвать победой!
Его собеседник, явно тронутый этими словами, продолжил с некоторой неуверенностью:
— Правдивы ли доходившие до меня слухи, что в монастырь ты отправился вместе со своей семьей?
Глаза несчастного еще способны были источать слезы; они покатились по щекам, а некоторые попали в горло.
— У меня была жена и трое детей. То, что они согласились разделить мою участь, подтверждает неподкупность чувства, именуемого любовью. В живых лишь одна, и… — он запнулся, видимо осознав некоторую непоследовательность, — она родилась в неволе.
— Родилась в неволе! — вскричал Константин. — Где же она сейчас?
— Должна быть здесь.
Старец обернулся и встревоженным голосом позвал:
— Ирина! Ирина, где ты, дитя мое?
Слуга, тронутый не менее своего повелителя, пояснил:
— Ваше величество, дочь его дожидается в прихожей.
— Приведите ее сюда.
В ожидании зал заполнило тягостное молчание. Когда девушка вошла, все взоры устремились на нее — кроме взора ее отца, однако и он отчетливо ощутил ее присутствие, ибо развил в себе чуткость, которая появляется у людей, долго погруженных в слепоту.
— Где ты была? — спросил он с оттенком раздражения.
— Успокойся, отец. Я здесь.
Она увещевающе взяла его руку, а потом встретилась глазами с императором; его взгляд выражал неприкрытое изумление, ее — полное самообладание.
Впоследствии царедворцы, присутствовавшие при этой встрече, припомнили ей два упущения: во-первых, вопреки византийскому обычаю, она явилась без покрывала на лице; во-вторых, она не поприветствовала императора должным образом. Вместо того чтобы простереться ниц, как требовал стародавний этикет, она даже не преклонила колен и не поклонилась. Впрочем, они сочли это извинительным, ведь всю свою жизнь девушка провела в монастыре и не имела возможности освоить придворные манеры. Более того, в первый момент никто даже не заметил ее промашек. Она была столь хороша собой и красота ее столь естественно объединяла в себе грацию, скромность, ум и чистоту, что они просто не видели ничего другого.
Константин опомнился и, встав с трона, подошел к краю возвышения: на таких аудиенциях, достаточно неформальных, это возвышение лишь слегка приподнимало его над гостями и свитой. Он заговорил, обращаясь к отцу:
— Мне известна история твоей жизни, о благородный грек, — благородный по рождению, по верности своей стране по праву того, что ты совершил для империи: позволь мне почтить тебя. Я сожалею о выпавших на твою долю страданиях и мечтаю о том, чтобы вокруг меня было как можно больше людей, подобных тебе по духу, ибо тогда я с большим спокойствием, если не с большей надеждой, смотрел бы со своего высокого трона в будущее. Возможно, ты слышал о том, как сильно умалилось мое наследство усилиями внешних и внутренних врагов; как, будто ветви, отсеченные от могучего дерева, самые богатые провинции оказались отсечены от тела нашего государства — ныне от него осталась почти что одна столица. Эти слова я говорю, дабы извиниться и оправдаться за скромность того вознаграждения, которое способен даровать тебе за преданную службу. Будь ты в расцвете сил, я ввел бы тебя к себе во дворец. Но поскольку это невозможно, я ограничусь тем, что по мере сил верну тебе отобранное. И прежде всего — свободу.
Моряк опустился на колени, а потом положил на пол ладони и коснулся его лбом. Оставаясь в этой позе, он ждал продолжения речи. Именно в такой позе принято было у греков официально приветствовать своих базилевсов.
Константин продолжил:
— Кроме того, прими от меня дом в городе, который принадлежал тебе до вынесения неправого приговора. Он с тех пор пустовал и, возможно, потребует починки; в таком случае сообщи, с какими это будет связано затратами, я покрою их из собственного содержания.
Затем, переведя взгляд на дочь, он добавил:
— На нашем румелийском берегу, рядом с Терапией, стоит летний дворец, который некогда принадлежал ученому греку, счастливому обладателю поэм Гомера, искусно написанных на чистом пергаменте. Он, помнится, говорил, что открывать эту книгу можно лишь в том случае, если для нее специально будет выстроен дворец, и, будучи человеком состоятельным, претворил в жизнь собственную фантазию. Мрамор был доставлен из каменоломен Пенделикона — более низменный камень при строительстве не использовался. В тени многоколонного портика коринфского ордера грек этот проводил все свои дни, читая поэмы избранным друзьям и ведя такую жизнь, какую афиняне склонны были вести во дни Перикла. В юности я часто гостил у него, и он возлюбил меня настолько, что по смерти завещал мне дом, сад и окружающие его угодья. Теперь с их помощью я смогу частично исправить былую несправедливость, ибо разве может когда-то появиться лучший претендент на эти владения, чем дочь этого храбреца? Правильно ли я помню, что он только что назвал тебя Ириной?
