Здешние братья — люди славные, хотя и неискушенные; Слово они по большей части воспринимают из чужих уст. Заполнять разум этого отрока было все равно что заполнять маслом лампаду. Какой дивный свет она рано или поздно изольет! И сколь велика тьма, которую предстоит рассеять! А в этой тьме — спаси нас, Господи, и благослови! — сколь многие живут в смертном страхе!
Никогда я столь безусловно не ощущал себя служителем Господа, как в те времена, когда Сергий находился у меня в учении. Ты — увы! — будучи женщиной, была птицей с сильными крылами, обреченной в лучшем случае на жизнь в тесной клетке. Перед ним же открывался весь мир.
Из всех замечаний, которые вынужден был я сделать по поводу насущных нужд религии в наше время, ни одно не казалось мне столь удивительным, как недостаток проповедников. У нас есть священники и монахи. Имя им легион. Но про многих ли из них можно сказать, что их коснулась та искра, которая воспламенила самых непреклонных из первых двенадцати? Где среди них Афанасий? Или Златоуст? Или Августин? По мере взросления этого отрока чаяния мои множились. Он проявлял сметку и удивительную отвагу. Никакая работа его не пугала. Он изучал языки народов, проживавших в тех краях, так, будто они были для него родными. Он выучил наизусть Евангелия, псалмы и библейские книги пророков. На мою речь он отвечал на греческом языке, неотличимом от моего. Я уже возмечтал, что из него вырастет проповедник, равный святому Павлу. Я слышал, как он читает проповедь в каменной часовне — разбушевавшаяся вьюга заполнила ее пронизывающей стужей — и как братия поднимается с колен, вскрикивает, скандирует, безумствует. И заслугой тому не слова, не мысли и не красноречие, но все они в совокупности, и более того, воодушевившись, он способен изливать собственную душу, полностью захватывать внимание слушателя, как бы зачаровывая его, усмиряя буйных и вдохновляя пассивных. Сочувствующие слушают его из одного лишь восторга, не сочувствующие и супротивники — потому, что он их покоряет.
Мне представляется, что перл этот имеет огромную ценность. Я пытался сделать так, чтобы на нем не осела пыль мира. Используя все свое мастерство, я освобождал его от пятен и шероховатостей и совершенствовал его блеск. И вот я выпустил его из рук.
Не думай, что, бежав сюда, на край света, я утратил любовь к Константинополю, напротив, разлука лишь обострила мое врожденное преклонение перед ним. Разве не остается он столицей нашей священной веры? Время от времени к нам сюда забредают путники и приносят новости о творящихся там переменах. Один из них сообщил нам о кончине императора Иоанна и восшествии на престол Константина; другой — о том, что твой героический отец наконец-то дождался правосудия, а ты — благополучия; совсем недавно к нашему братству присоединился один странствующий монах, ищущий спасения души в уединении, и от него я проведал, что распри с латинянами бушуют снова, причем с большим жаром, чем раньше, что новый император — из азимитов и поддерживает союз Западной и Восточной церквей, заключенный его предшественником с папой римским и оставивший в сердцах кровоточащие раны, подобные тем, что в свое время разделили иудеев. Я опасаюсь, что сходство может оказаться полным. И полнота эта, безусловно, проявится, когда перед воротами нашего Священного города появятся турки, подобно Титу перед воротами Иерусалима.
Эти новости заставили меня наконец-то внять просьбам Сергия отпустить его в Константинополь, дабы завершить начатое здесь образование. Воистину, тот, кому предначертано изменить мир, должен уйти в мир; но я не могу не сознаться, что дать согласие на его отъезд меня прежде всего заставило горячее желание получать из первых рук сведения о противостоянии церквей. Я дал ему соответствующие наставления, он станет их выполнять. Тебя же я прошу принять его с добротой — ради него самого, ради меня и ради тех добрых дел, что предстоит ему совершить во имя Господа нашего Иисуса.
В заключение позволь, дочь моя — ибо дочерью называли тебя твой отец, твоя мать и я, — вернуться к обстоятельствам, каковые, по здравом осмыслении, я признаю самыми знаменательными, сладостными и драгоценными в моей жизни.
Обитель под горою Камар на Принкипо служила пристанищем не столько мужчинам, сколько женщинам, однако меня послали туда, когда отец твой был в нее заточен после победы над турками. Был я тогда еще относительно молод и тем не менее отчетливо помню тот день, когда он вошел в ворота обители вместе со своей семьей. С тех пор и до того дня, когда патриарх отозвал меня из обители, я оставался его духовником.
Смерть всегда ввергает в отчаяние. Я помню ее посещения монастыря, когда я еще был в числе братии, но, когда она явилась за твоими сестрами, мы горевали вдвойне. Будто бы мало было жестокости неблагодарного императора — Небеса, похоже, решили ему споспешествовать. Облако этой утраты долго висело над обителью, но в конце концов выглянуло солнце. В келью мою принесли весть: «Иди и возрадуйся с нами — в обители родилось дитя». Младенцем этим была ты, и твое появление на свет стало первой из многих радостей, о которых я говорил выше.
Столь же отчетливо встает в моей памяти и тот день, когда мы собрались в часовне на твое крещение. Отправлял обряд епископ, но даже великолепие его одеяний — ризы, обшитые по краям колокольчиками, омофор, панагия, крест, посох — не могло отвлечь моих глаз от розового личика в ямочках, утонувшего в пуховой подушке, на которой тебя несли. И когда епископ обмакнул пальцы в святую воду — «Каким именем нарекается дщерь сия?» — я ответил: «Ириной». Родители твои никак не могли выбрать имени. «Почему не наречь ее в честь монастыря?» — предложил я. Они послушались моего совета, и, когда я произнес твое имя в тот торжественный день — в монастыре был праздник, — мне показалось, что в сердце моем сама собою отворилась доселе неведомая дверца, через которую ты вошла в убранную любовью комнату, дабы навеки сделаться ее милой хозяюшкой. То было второе из самых счастливых моих переживаний.
А потом отец твой отдал тебя мне в учение. Я сделал для тебя первую твою азбуку, собственными руками раскрасив каждую букву. Помнишь ли ты, каким было первое предложение, которое ты мне прочитала? Если ты и поныне иногда вспоминаешь эти слова, не забывай, что то был первый твой урок грамоты и первый урок веры: «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». Сколь сладостно было помогать тебе ежедневно продвигаться по пути познания, пока мы не добрались до точки, после которой ты могла мыслить самостоятельно.
Было то в Святой Софии — и мне кажется, что было только вчера. Мы с тобой приплыли с острова и вошли в храм, где отстояли службу, на которой присутствовал император как базилевс, служил же патриарх. Золото рясы и омофора заливало алтарь светом, подобным солнечному. И ты спросила меня: «А Христос с учениками тоже молились в таком месте? У них тоже были такие одежды?» Опасаясь стоявших поблизости, я велел тебе смотреть и слушать — время для вопросов и ответов настанет, когда мы благополучно вернемся к себе в монастырь.
Когда мы вернулись, ты повторила свой вопрос, и я не скрыл от тебя истину. Я рассказал тебе о скромности и простоте Иисуса: как Он одевался, как молился под открытым небом. Я рассказал тебе, как Он проповедовал на берегу Галилейского моря, как молился в Гефсиманском саду, рассказал о попытках сделать Его царем помимо Его воли, о том, как Он бежал от людей, о том, что Ему безразличны были деньги и имение, титулы и земные почести.
