Тут князь, обладавший большим опытом, чем его спутники, приметил одну ускользнувшую от них подробность, а именно что незнакомцу оказывали исключительные почести.
Когда он ступил на причал, офицер и солдаты простерлись было перед ним, однако он остановил их повелительным жестом.
Как нетрудно догадаться, беглецы уже издалека следили за ним с особенным интересом; когда он приблизился, они начали вглядываться в него, как подсудимые вглядываются в судью, чтобы по внешности распознать, в каком он пребывает расположении духа. Ростом незнакомец был выше среднего, строен и облачен в доспехи — доспехи восточного толка, полностью приспособленные к жаркому климату, облегченные. Капюшон из искусно переплетенной стальной проволоки, достаточно плотный, чтобы не пропустить ни стрелу, ни острие кинжала, защищал его голову, горло, шею и плечи, оставляя открытым лицо; кольчуга того же прихотливого плетения начиналась у капюшона и, следуя контурам тела, юбкой спускалась до колен. Английский или тевтонский рыцарь не стал бы, в силу сравнительной легкости, называть ее старомодным хаубергом и применил бы к ней слово «хаубергеон». Бархатный дублет без рукавов, простого зеленого цвета, сидел поверх кольчуги без единой складки или морщины, не считая подола юбки. Шоссы, или чулки, тоже из стали, скрывали нижнюю часть ноги, завершаясь башмаками из тонких пластин, очень остроносыми. Небольшая выпуклость на капюшоне, равно как и яркий золоченый обруч, к которому капюшон крепился, придавали головному убору сходство с короной.
По своему типу доспехи были вполне заурядными. Помимо прочего, восточные всадники отдавали им предпочтение потому, что хотя они и требовали от мастера-оружейника долгих лет кропотливого труда, но потом обеспечивали владельцу грацию и свободу движений. К незнакомцу это, безусловно, было применимо.
Прочие его атрибуты представить себе несложно. Стальные перчатки, отделяющие все пальцы один от другого, широкая гибкая перевязь из отполированных золотых пластин, на которую подвешивают ятаган, спадала по диагонали от пояса до левого бедра; к каблукам крепились легкие шпоры; кинжал, усыпанный самоцветами, был его единственным оружием и служил прежде всего тому, чтобы продемонстрировать миролюбивый характер этой вылазки. Поскольку ничто на незнакомце не звенело и не бряцало, поступь его была бесшумной, движения — легкими и ловкими.
Индийского князя, разумеется, прежде всего занимали эти воинские атрибуты — благодаря личному знакомству с героями и знаменитыми воинами сравнение вошло у него в привычку. Что же касается княжны, для которой облачение и повадка были лишь дополнениями, приятными или наоборот, но не первой важности, то она обратила свой взор к лицу незнакомца. Ей предстали карие глаза, не слишком большие, но на удивление яркие, быстрые, острые — они перелетали с предмета на предмет с вопрошающей дерзновенностью и столь же стремительно их покидали; круглый лоб с высокими дугами бровей, нос с римской горбинкой, рот с глубокими складками, полными губами и не слишком густыми усами и бородой; чистая, хотя и опаленная солнцем кожа — говоря короче, то было лицо высокомерное, красивое, утонченное, властное, каждой своей черточкой свидетельствовавшее о высоком рождении, царственных привычках, честолюбии, мужестве, страстности и самоуверенности. Однако удивительнее всего было то, что незнакомец, судя по всему, был совсем юным. Удивленная, не знающая, радоваться ей или тревожиться, княжна не сводила глаз с лица, которое будто притягивало ее к себе.
Остановившись в нескольких шагах от наших друзей, незнакомец взглянул на них, словно определяя, кто здесь главный.
— Остерегайся, княжна! Это не комендант, но тот, о ком я тебе говорил, — особа высокого ранга.
Это предупреждение индийский князь произнес на латыни. Как будто с целью вознаградить его за оказанную услугу — за то, что он помог ему определиться, — предмет этого предупреждения отвесил легкий поклон, а потом перевел взгляд на княжну. Выражение его лица сменилось стремительнее, чем угасает пламя свечи под дуновением ветра. Изумление, недоверие, потрясение, восхищение пронеслись по нему чередой. То, безусловно, были сильные чувства, каждое проявилось с полной отчетливостью, и последнее оказалось и самым сильным, и самым стойким. После этого он встретил ее взгляд, и его собственный оказался столь пылким, пристальным и долгим, что она залилась краской до самого лба и опустила покрывало — впрочем, нужно уточнить, без всякой обиды.
Когда лик ее скрылся, что было подобно внезапному закату светила, комендант встрепенулся. Сделав шаг вперед, он обратился к Ирине, склонив голову, в явственном смущении:
— Я пришел предложить свое гостеприимство родственнице императора Константина. Шторм, похоже, стихнет не скоро, и до тех пор мой замок — в полном ее распоряжении. Притом что он не может сравниться роскошью с ее собственным дворцом, в нем, по счастью, имеются удобные покои, где княжна может вкусить спокойный и безопасный отдых. Приглашение это я передаю вам от лица моего высокого повелителя султана Мурада, который всей душою рад дружбе, существующей между ним и властителем Византия. Дабы развеять все страхи и унять сомнения, я, опять же от его имени и вкупе с той крепостью слова, каковая проистекает из веры в наисвятейшего Пророка, клянусь княжне Ирине, что никто не посмеет потревожить ее во время пребывания в замке и она вольна будет покинуть его по первому своему слову. Буде на то ее желание, это проявление гостеприимства можно по взаимному согласию, в присутствии этих свидетелей, скрепить государственным договором. Я жду ее ответа.
Индийский князь слушал эту речь, поражаясь не столько весьма незамысловатой латыни, на которой она прозвучала, сколько вежеству манер и изысканности тона, — вопреки собственному желанию он вынужден был признать, что оба этих свойства присутствовали в высшей мере. Кроме того, ему внятен стал смысл того взгляда, который обратил на него незнакомец после его предупреждения в адрес княжны, и, дабы скрыть замешательство, он повернулся к ней.
В этот момент рядом опустили двое крытых носилок, доставленных из замка, дождь же припустил пуще прежнего.
— Это, — продолжал комендант, — доказательство того, как я пекусь об удобстве родственницы благороднейшего императора Константина. Я опасался, что дождь хлынет еще до того, как я ей представлюсь; да и не только в этом дело, о прекрасная княжна, — с помощью этих носилок я обороняю себя от страшного обвинения, которое мне могут предъявить в Константинополе: ибо нельзя очернить человека хуже, чем сказав, что он, будучи правоверным мусульманином, которому вера его повелевает соблюдать законы гостеприимства, отказался открыть попавшим в беду женщинам ворота лишь потому, что они — христианки. О благородная и прекрасная госпожа, ты видишь, сколь для меня важно, чтобы вы приняли мое приглашение!
Ирина посмотрела на индийского князя и, прочитав согласие на его лице, ответила:
— Я прошу позволения доложить впоследствии об этой любезности как о государственном деле, дабы мой венценосный родственник по достоинству оценил вашу доброту.
Комендант склонился до земли и ответил:
— Я бы и сам мог высказать то же предложение.
