Гребцы, забравшие его из Румелихисара, держались близко к европейскому берегу, у него появилась возможность его рассмотреть. Тогда, как и сейчас, он был населен гуще, чем противоположный, азиатский. Ветры с моря, дующие к югу, разогнали туман, открыв взору заросли плюща и мирта. Солнечный свет, который больше благоволит его поросшим соснами всхолмьям, ласкал прибрежные жилища: тут — дворец, там, под нависающим утесом, — деревушку, дальше — большое, вытянутое вдоль берега поселение, приноровившееся ко всем изгибам узкой прибрежной полосы, где можно что-то построить. Во всех местах, и у берега, и на холмах, где можно было вспахать поле, это было сделано. Перед принцем предстало зрелище, красноречивее иных свидетельствующее о том, что в стране царит мир: земледельцы вспахивали почву. Прозрачное небо над головой полнилось летом, вода под лодкой и вокруг нее струилась, точно жидкий воздух, ломаная линия утесов делалась все живописнее, жилища были совсем рядом, над головой находились плодовые сады, грядки с дынями и земляникой — все они свидетельствовали о благорасположенности, братстве и счастье, царивших в среде людей бедного, скромного звания, — и вот принц обозревал их под ритмичные взмахи весел, успокоительно влиявшие на его дух, даже в юности отличавшийся буйностью и упрямством, а мысли его перебегали от видов, роскошью своею подобных самым изысканным снам, к гречанке, с которой они, при всей своей прелести, сравняться были не в состоянии. Они миновали множество ручьев в ущелье, где лежит деревня Балта-Лиман, потом — Эмиргиан, бухта в Стении и вытянувшийся вдоль берега городок Еникёй; потом наполовину обогнули мыс — и им предстала Терапия, сползавшая к воде по крутому каменистому берегу. И там, в мягких объятиях бухты, спала на воде птица со сложенными крыльями — трирема!
Принц почувствовал сильную тревогу. Он заговорил с гребцами; они, прекратив борьбу с течением, обернулись через плечо и взглянули туда, куда он указывал. Принц осмотрел все пространство между судном и берегом, а потом заметил в дальнем конце бухты впадину, в которой находился мост; там, в западной части, между причалом и красным павильоном с остроконечной деревянной крышей, тесной группой стояли люди.
— Здесь неподалеку живет одна княжна, — обратился он к одному из гребцов, слегка отведя носовой платок от лица. — Знаете, где ее дворец?
— Вон в том саду. Ворота видно над головами всех этих господ.
— А как ее зовут?
— Княжна Ирина. Мы на этом берегу называем ее Доброй княжной.
— Ирина, как сладостно звучит это имя, — пробормотал Магомет. — А почему ее называют доброй?
— Она — ангел-хранитель всех бедняков.
— Для людей знатных и богатых это необычно, — отметил он, не устояв перед возможностью воздать ей хвалу.
— Да, — подтвердил лодочник, — она действительно знатна, приходится родней императору, да и богата, хотя…
Он прервал свою речь, чтобы помочь вывести лодку на нужный курс: течение здесь было бурным и стремительным.
— Ты говорил, что княжна богата, — подначил его Магомет, когда гребцы снова сложили весла.
— Это да! Однако я не сумею сказать тебе, друг, на сколько частей поделено это богатство. Каждая вдова или сирота, которой удается попасть к княжне, выходит от нее со своей долей. Не так ли?
Его напарник утвердительно хмыкнул и добавил:
— Вон там, в келье с аркой, открывающейся к воде, живет один горбун. Возможно, незнакомец ее заметил, когда мы проходили мимо.
— Да, — подтвердил Магомет.
— Так вот, в задней части кельи у него стоит алтарь с распятием и образом Богоматери, и он днем и ночью поддерживает перед ним горящую свечу — вряд ли бы он сам справился, но мы ему помогаем, ведь свечи-то дороги. Этому алтарю он дал имя княжны — алтарь Святой Ирины. Мы часто там останавливаемся и заходим к нему помолиться — и я слышал, что благословений в свете этой свечи можно получить не меньше, чем купить за деньги у патриарха в Святой Софии.
Эти похвалы тронули Магомета; он, несмотря на свое высокое положение, прекрасно знал, что беднякам свойственно осуждать богатых и брюзжать по поводу высокородных, — таковы уж принятые у них обычаи со времен Сотворения мира. Лодка опять соскользнула в течение; когда ее вернули на место, Магомет спросил:
— А когда пришло вон то судно?
— Нынче утром.
— Понятно! Я его видел, но думал, что команду послали к морю для упражнений.
— Нет, — ответил лодочник. — Это парадная галера государя императора. Ты его разве не видел? Он сидел там на троне в окружении всех вельмож и придворных.
Магомет вздрогнул.
— А где император сейчас? — поинтересовался он.
— Ну, судя по этой толпе, государь во дворце у княжны.
— Да, — подтвердил второй гребец. — А они дожидаются его выхода.
— Гребите в бухту. Мне хочется взглянуть оттуда.
Пока гребцы огибали бухту, Магомет размышлял. Да, он помнил, что он — сын Мурада, а исходя из этого легко было представить, чем может ему грозить разоблачение, если он не откажется от своей авантюры. Он отчетливо понимал, что его поимка приведет к долгим и сложным переговорам с его отцом, и, если непреклонный старый воин решит, что месть предпочтительнее выплаты грабительского выкупа, трон может перейти к другому, он же останется в плену до конца своих дней.
Впрочем, было у него и еще одно соображение, которое читатель, возможно, сочтет достойным отдельного абзаца. Мы давно дожидались возможности о нем упомянуть. Принц направлялся из Магнезии (там находился его двор) в Адрианополь, будучи призван туда отцом Магомета: султан выбрал для сына невесту, дочь одного прославленного эмира. Магомет не раз пересекал Геллеспонт из Галлиполи, но на сей раз прихоть привела его в Белый замок — прихоть или перст судьбы, одно, собственно, стоило другого в его глазах. Молча размышляя о том, не стоит ли ему вернуться обратно, он думал, наряду с мыслями о княжне Ирине, о грядущих свадебных торжествах, о своей будущей невесте; любой христианин, осознав суть этих размышлений, неизбежно обвинил бы принца в непоследовательности.
В странах, где многоженство не запрещено, от мужа не требуется любить всех своих жен. Случается, что только четвертой супруге удастся его поработить, только ее глаза возьмут его в рабство, а голос очарует, мудро и навсегда. Магомет действительно думал сейчас о дочери эмира, однако без всяких угрызений совести и, уж конечно, не проводя сравнений. Он ни разу еще не видел ее лица — и не увидит до окончания свадебных торжеств. Думал он о ней лишь ради того, чтобы изгнать из своих мыслей; не может она оказаться такой же, как эта христианка, столь же безупречной и утонченной; помимо этого, он только начинал осознавать, что внешняя прелесть может дополняться прелестью разума и души, а совершенство есть равновесное сочетание всех этих прелестей. Отблески этого совершенства достигли его, когда он смотрел в прекрасное лицо родственницы императора, и в тот заветный час мечты его улетели к ней и вернулись, оживленные теплом и озаренные славой. Одна страсть рождается в уме, другая — в крови, и хотя один плюс один и составляет два, два остается кратным одному.
