Шейх говорил без всякого смущения, напротив, его речь отличали прямота, простота, искренность, каких можно ждать от человека, которому совесть не позволяет исполнить некий ритуал, хотя сам он и признает его правомерность. Лишь в последнем восклицании ощущался определенный напор, дополнительно подчеркнутый кивком и блеском глаз.
— Я вижу, ваше величество меня поняли, — продолжал он, — однако, дабы убедить в том же и ваших царедворцев, а в особенности прекрасную и высокородную даму, чьим гостем я, недостойный, являюсь, я хочу добавить, дабы их не посетила мысль, что мною движет неуважение к их повелителю, что, простершись ниц, я превратился бы в римлянина и тем самым возложил бы определенные обязательства на целое племя, которое законным образом выбрало меня своим шейхом. А позволь я себе это, о повелитель, чьи милости орошают его земли, подобно дождю, тогда рука моя, будь она даже бела, как рука первого Пророка, когда он, дабы успокоить египтянина, отнял ее от груди, почернела бы, подобно сгоревшей иве, и тогда, о ты, что прекраснее той царицы, о явлении которой чибис возгласил Соломону! — даже будь мое дыхание благоуханнее мускуса, оно сделалось бы ядовитым, будто смрад из могилы прокаженного, и тогда, о благородные мужи, подобно злокозненному Каруну, я услышал бы, как Аллах говорит про меня: «Земля, поглоти его!» Преступления существуют всякие, однако вождь, предавший своих братьев, которые рождены свободными, будет блуждать меж шатров дней своих, возглашая: «Увы мне, увы! Кто теперь защитит меня от Бога?»
Шейх умолк, будто дожидаясь осуждения, однако он не только сумел избегнуть новых упреков, но теперь даже самые хмурые ворчуны с нетерпением ждали продолжения его речи.
— Какой изумительный персонаж! — прошептал философ ритору. — Начинаю думать, что слова о том, что на Востоке имеется собственный стиль, все-таки правдивы.
— Похвальна твоя проницательность, брат, — ответствовал его собеседник. — Его речи построены на цитатах из Корана — и все же какой великолепный оратор!
Взоры всех присутствовавших обратились к императору — теперь ему предстояло решить, отправить ли шейха восвояси, или позволить ему развлечь собравшихся.
— Дочь моя, — обратился Константин к княжне, — я недостаточно осведомлен в тонкостях племенных обычаев твоего гостя, чтобы высказывать суждения о том, как отразится на нем и его соплеменниках соблюдение нашей древней церемонии; соответственно, нам остается лишь принять его слова на веру. Более того, приобретение подданных и владений, пусть даже и самых желанных, путем, который сопряжен с предательством и принуждением, представляется нам несовместимым с нашим достоинством. Помимо того — и в нынешнем положении это не менее важно, — я не имею права посрамить твое гостеприимство.
Здесь шейх, слушавший слова императора и внимательно за ним наблюдавший, трижды негромко хлопнул в ладоши.
— Соответственно, в сложившейся ситуации нам не остается ничего, кроме как отказаться от приветствия.
По свите пробежал одобрительный ропот.
— А теперь, дочь моя, — продолжал Константин, — поскольку гость твой явился ради того, чтобы потешить тебя своим искусством, остается спросить, не согласится ли он потешить и нас. Мы наслышаны о подобных зрелищах и помним, какой популярностью они пользовались в годы нашего детства, а потому сочтем великой удачей присутствовать при выступлении столь прославленного представителя этой гильдии.
Глаза шейха сверкнули ярче прежнего, и он ответил:
— В нашей священной книге записаны следующие слова Всеблагого: «Когда вас приветствуют, отвечайте еще лучшим приветствием или тем же самым». Воистину повелитель раздает почести с таким великодушием, что кажется, он сам этого не замечает. Когда братья мои в своих черных шатрах узнают, что к моим словам склонили свой слух два повелителя — Византия и Адрианополя, они сочтут, что мне было даровано счастье восхищаться светом сразу двух солнц, сияющих одновременно.
Сказав это, он отвесил низкий поклон:
— Единственное, чего мне теперь не хватает для счастья, — это знания того, что предпочтет повелитель, ибо как русло реки блуждает туда-сюда, следуя, однако, одному общему курсу, в сторону моря, так обстоит дело и со вкусом: одаривая певца то кивком, то улыбкой, он, однако, ждет от него вещей более глубоких. Я знаю песни веселые и серьезные — об истории, о традициях, о героях и героических народах, о биении их сердец — и в стихах, и в прозе, и все это я готов представить повелителю Константинополя и его родственнице, удостоившей меня своего гостеприимства, — да продлится жизнь ее столько же, сколько будет слышна на земле песнь голубки!
— Что скажете, друзья мои? — любезно осведомился Константин, обведя глазами царедворцев.
Они же посмотрели сперва на него, потом на княжну и, все еще имея в мыслях помолвку, отвечали:
— О любви — что-нибудь о любви!
— Нет, — решительно возразил император. — Мы уже не юноши. Есть польза в знании традиций других народов. Наши соседи — турки, можешь ли ты что-то рассказать о них, шейх?
— Слышал? — обратился Нотарас к своему соседу. — Он передумал: не гречанка станет императрицей.
Ответа не последовало, ибо шейх обнажил голову, повесил головной платок и шнур от него на локоть — после этих приготовлений лицо его оказалось на виду: смуглое, обрамленное копной черных волос, коротко постриженных на висках; черты были тонкими, но мужественными; впрочем, их зрители в подробностях не разглядели, ибо их больше привлек огонь, рвавшийся из его глаз, и общий вид — величественный, сдержанно-благородный.
Взглянув шейху в лицо, княжна почувствовала смущение. Она уже видела его раньше, но где и когда? Начав свой рассказ, он взглянул на нее, и этот обмен взглядами напомнил ей коменданта в тот миг, когда они прощались на берегу Сладких Вод. Впрочем, комендант был молод, а этот человек — ведь, скорее всего, он уже стар? Она испытала то же самое чувство, что и в замке, когда увидела сказителя в первый раз.
— Я поведаю вам о том, как турки стали единым народом.
После чего на греческом языке, пусть и не до конца безупречном, шейх начал свой рассказ.
АЛАДДИН И ЭРТОГРУЛ
I
Рассказ про Эртогрула! Как-то днем
Пас вождь табун похищенных коней,
Тут загремел с востока барабан,
Вождь встал и встрепенулся, и тогда
Ответил тем же запад, пусть слабее,
Как будто эхом; два явились войска
Из всадников, закованных в броню,
И, быстро перестроив свой порядок,
Колонну — в ряд и обнажив клинки,
Взметнув знамена, ринулись вперед,
Исчезли в клубах пыли, их пронзая
Клинков блистаньем, кличем боевым
И воплями победными, что были
Подобны грома рокоту в горах.
Сраженье длилось долго, наконец
Те, что слабее, стали отступать,
Гонимы с фронта и теснимы с флангов;
Конец настал — и жалостен был вид,
Особо жалостен для храбрецов, что знают
Из жизненных уроков: не спасет
Отчаянье там, где бессильна доблесть.
Но Эртогрул воззвал к сердцам их пылко:
«В седло, сыны, и наголо клинки!
Не знаю, кто ваш враг, откуда взялся;
Не важно это. Их привел Аллах,
Его мы славим, как и подобает.
Пусть слабый не всегда бывает прав,
Но наше право — помогать слабейшим.
Так — ноги в стремя и вперед, за мной,
Велик Аллах!» Так Эртогрул воскликнул.
Его услышав, бросились на бой
Все соплеменники его — четыре сотни.
На войско победителей он прянул.
