Во взглядах, обращенных на шейха, не читалось особой любви. Очарование приобрело неприятный оттенок. Тогда встал император, а за ним и княжна, которой, как хозяйке дома, было до того дано особое разрешение слушать сидя.
— Время для забав истекло, боюсь, мы его даже превысили, — проговорил Константин, взглянув на церемониймейстера.
Тот в ответ поклонился настолько низко, насколько позволяло имевшееся в его распоряжении место, после чего император подошел к княжне и произнес:
— Нам пора в путь, дочь моя, от своего имени и от имени своих царедворцев благодарю тебя за приятнейший визит и гостеприимство.
Она почтительно приняла протянутую ей руку.
— Ворота и двери Влахерна всегда для тебя открыты.
Придворные обратили особое внимание на это прощание и впоследствии определили его как достойное суверена, сердечное и приличествующее родичу, но отнюдь не влюбленному. Оно сыграло немаловажную роль в выводе, к которому впоследствии пришли единодушно, согласно которому его величество отказался от мысли делать предложение княжне Ирине.
Она же приняла предложенную руку и сопроводила императора вниз по ступеням портика, а там, когда он сошел вниз, все члены свиты запечатлели поцелуи у нее на руке.
Следует особо отметить и запечатлеть в памяти вот что: проходя мимо шейха, Константин приостановился, чтобы сказать со свойственной ему царственной благосклонностью:
— Дерево, увиденное шейхом Эртогрулом во сне, разрослось и продолжает разрастаться, однако тень его пока еще легла не на все народы — и, пока Господь хранит мне жизнь, не ляжет. Если бы я сам не попросил рассказать эту притчу, я мог бы счесть ее оскорбительной. Прими в отплату за просвещение и удовольствие — и ступай с миром!
Шейх принял предложенное кольцо и проводил венценосного дарителя взглядом, исполненным и уважения, и жалости.
Глава XX
МЕЧТЫ МАГОМЕТА
Полдень только что миновал. Трирема исчезла, а с ней — и толпа любопытствующих зевак, у бухты и на берегу воцарилась обычная тишина. Впрочем, дворец, приютившийся в гуще сада под защитой мыса, пока еще достоин нашего внимания.
Абу-Обейда вкусил еды и питья — закон позволяет винопитие во время странствий; теперь он сидел с княжной наедине в дальнем конце портика, который ранее занимал император со своей свитой. Несколько приближенных дам забавлялись неподалеку — они не слышали разговора, но могли при необходимости откликнуться на зов. Ирина опустилась в кресло, сказитель занял стул за столом рядом с ней. Если не считать тонкого белого покрывала на предплечьях и веера, которым она почти не пользовалась, Ирина выглядела так же, как и утром.
Нужно признать, что общество шейха доставляло княжне удовольствие. Но если она и осознавала это, что весьма сомнительно, то еще сомнительнее то, что она могла найти этому объяснение. Принято считать, что тайна, окружающая того или иного человека, связана с обстоятельствами не менее, чем с самим человеком. Шейх был галантен, речист и хорош собой; если цвет его лица и вызывал неприятие, что не факт, его несравненное красноречие безусловно затмевало это неприятие; кроме того, в его поведении было нечто трудноуловимое — некая непонятная личина, некие намеки на иные обстоятельства, нечто многообещающее и волнительное.
Поначалу княжна считала, что перед ней именно бедуин, но его речь заставила ее переменить мнение; она начала было узнавать в чертах его лица черты коменданта замка, и тут же случайные слова дали понять, что он стоит куда выше упомянутого персонажа; однако самой неразрешимой загадкой был для нее его острый ум. Неужели подобную мудрость можно обрести вне стен монастырей и академий, без помощи учителей с классическим вкусом — среди погонщиков верблюдов и пустынных шатров, овеваемых ветром и занесенных песками?
Загадка, равно как и попытки ее разрешить, превратила княжну в невероятно прилежную слушательницу. Тон разговору, вне всякого сомнения, задавал шейх, и он, пользуясь своим преимуществом, выбирал темы.
— Слышала ли ты, княжна, о священном фиговом дереве индусов?
— Нет.
— В одной из их поэм — кажется, она называется Бхагавад-гита — написано, что оно растет корнями вверх и кроной вниз, то есть получает жизненные соки от неба, а плоды свои дарует земле; для меня оно является символом доброго и справедливого правителя. Мне этот образ пришел на ум, когда твой родич — да будет Аллах к нему трехкратно милосерд! — проходя, даровал мне слова своего прощения и вот это. — Он поднял руку и посмотрел на кольцо на пальце. — Хотя на деле я заслуживал погребения в Босфоре, как предложил этот хмуроликий адмирал.
И он наморщил свой гладкий лоб, воспроизводя выражение лица адмирала.
— Почему? — осведомилась она.
— Те притчи, которые я рассказывал, грекам лучше не слушать, даже тому из них, чьи стопы прикрыты расшитой императорской мантией.
— О нет, шейх, его они не смутили. Признаю, что в устах турка эти предания показались бы похвальбой, но ты ведь не турок.
«Слышала ли ты, княжна, о священном фиговом дереве индусов?»
Последняя фраза вроде бы содержала в себе вопрос; уловив это, он ответил:
— Любой османец увидел бы во мне араба, не связанного с ним ни малейшим родством, кроме общей религии. Не будем к этому возвращаться, княжна, главное, что он меня простил. Истинному величию присуще великодушие. Взяв его кольцо, я подумал: интересно, а юный Магомет простил бы с той же легкостью подобный вызов?
— Магомет! — повторила она.
— Я не о пророке, — пояснил он, — а о сыне Мурада.
— А, так ты с ним знаком?
— Я его видел, о княжна, и часто делил с ним за столом хлеб и мясо. Я был его виночерпием и пробовщиком, мы часто упражнялись вместе на свежем воздухе — то в соколиной охоте, то в песьей. Ах, то стоило целого года бессобытийных дней — мчаться верхом от него по правую руку, радоваться с ним вместе, когда сокол, зависнув прямо под солнцем, стрелою прядает вниз на врага! Кроме того, мне доводилось беседовать с ним и о мирском, и о духовном, обмениваться взглядами, рассказывать ему истории в стихах и в прозе — за этим занятием день уходил и приходил снова. Мы вместе совершенствовались в рыцарском искусстве, не раз и не два я скакал с ним бок о бок в битву, мы одновременно отпускали поводья и испускали боевой клич. Его благородная мать знает его очень хорошо, но, клянусь львами и орлами, служившими Соломону, мои знания о нем начинаются там, где заканчиваются ее, — то есть там, откуда простирается горизонт мужской зрелости, объемля собою просторы души.
Шейх заметил, что смог воспламенить любопытство своей слушательницы.
— Ты удивлена тем, что кто-то может хорошо отзываться о сыне Мурада, — заметил он.
