В мыслях он устремился вперед, к этой грядущей встрече, и увидел себя не только апостолом реформ, но и избранным предстоятелем, официальным посредником между Константином и юным Магометом. Он вспомнил, как можно примирить их взгляды. Он не станет требовать, чтобы турок отрекся от Магомета как пророка, да и вера византийцев в Христа сохранит свою полноту; тем не менее он попросит их признать новые отношения между Магометом и Христом, с одной стороны, и Богом — с другой, — признать, что отношения эти подобны тем, что существуют между Богом и Илией. А после этого он, существо сугубо материальное, сама душа обновленной религии, настоит на том, чтобы они согласились поклоняться одному только Богу, ибо поклонение есть Его неделимая прерогатива, и это условие неделимого преклонения станет единственным показателем братства в религии; все прочие виды преклонения будут наказуемы как ереси. Он не собирался останавливаться на Магомете и Константине; без малейших колебаний он присоединит к договору и раввинов. Ведь иудаизм Моисея — это почти то же самое. Возможно, епископ Рима станет протестовать. И что? Оказавшись в изоляции, римская вера умрет. То же произойдет и с «измами» браминов и индуистов, с буддизмом, конфуцианством, мэнцзыанством — выкованный союз ускорит их падение. Да и Время выполнит свою работу, постепенно стерев Христа и Магомета из памяти: а он станет трудиться со временем заодно. На это уйдут долгие годы — и что? У него есть перед другими реформаторами одно преимущество: он может поддерживать ход своей реформы, определять ее и направлять, может пообещать себе, что доживет до ее завершения. Охваченный этими победными чувствами, он возрадовался своему проклятию, и на миг оно показалось ему милостью Господней.
Глава IV
ВСЕНОЩНОЕ БДЕНИЕ
Приглашение императора остаться и посмотреть на то, как крестный ход поднимается к высотам Влахерна, само по себе было честью, но то, что для князя возвели отдельный помост, превратило честь в персональное одолжение. Однако, говоря по правде, он и сам рад был увидеть бдения, или, как их еще называли, панихиды. Он часто слышал, какое потрясение они вызывают у участников. В последнее время их предали забвению, и, зная, насколько сложно возрождать умирающие обычаи, князь представлял себе, что зрелище будет жалким и быстротечным. Размышляя об этом, он выглянул в окно и с удивлением обнаружил, что спустились сумерки. Тогда он поддался некоторому беспокойству, а потом его вдруг захватила одна мысль.
Допустим, император согласится на его план, но есть ли это гарантия успеха? Он так привык считать власть царей и императоров единственным необходимым условием для претворения в жизнь своих замыслов, что забыл принять в расчет силу Церкви; возможно, он так и остался бы при этом заблуждении, если бы не таинства, которые вот-вот должны были произойти у него на глазах. Они заставили его задуматься о власти религиозных организаций над людьми.
И эта Церковь — древняя Византийская церковь! Воистину! Дух византийцев находился под ее водительством; она являлась отцом исповедником всей империи, ее голос звучал для мирянина как глас Господа. Убрать из этой системы Христа — то же, что вырвать сердце у человека из тела. Христос пребывает везде — в символах, трофеях, памятниках, в крестах и образах — в монастырях, обителях, молельнях, часовнях, посвященных святым и Богоматери. Что сможет сделать император, если Церковь заупрямится? Ночь, повисшая за окном, прокралась в сердце Скитальца и грозила затушить лампаду, зажженную там новообретенной надеждой, которую он вынес с аудиенции.
— Церковь, Церковь! Вот враг, которого мне надлежит бояться! — бормотал он удрученно, впервые осознав весь масштаб затеянного им дела. С горькой мудростью, какая неведома была его последователям, он осознал, что идея христианства покоится на груди у Церкви, недосягаемая, — если только не будет найдена для нее достойная замена. Является ли Бог достойной заменой? Возможно, — от этой мысли он похолодел — бдения позволят дать на это ответ. Ему предстоит наблюдать церковный обряд, по сути, увидеть церковников скопом. Где — когда — как доступно человеку увидеть Церковь во плоти в такой же целокупности? Не исключено — и тут мурашки побежали у него по затылку, — не исключено, что возможность понаблюдать это зрелище есть Божья милость, а не прихоть Константина.
К величайшему его облегчению, через некоторое время в комнату вошел офицер, сопровождавший его от Главных ворот.
— Мне выпала честь, — произнес он бодрым голосом, — проводить вас к помосту, который его величество повелели для вас возвести, чтобы вы с удобством могли наблюдать за таинствами, назначенными на эту ночь. Пришла весть, что голова процессии показалась в виду. Если не возражаете, о индийский князь, двинемся в путь.
— Я готов.
Помост для князя возвели в правой части прогалины, по которой проходила дорога, ведущая от арки ворот к часовне на третьей террасе; князя доставили туда на носилках.
Сойдя на землю, он оказался на помосте, увенчанном шатром и устланном коврами; там стоял единственный стул, умягченный подушками. Справа от стула в жаровне высилась пирамида углей, а если этого окажется недостаточно, чтобы разогнать ночную сырость, рядом лежал теплый плащ. Перед помостом он заметил надежно вкопанный столб, где висела корзина с горючим веществом, которое легко было превратить в факел. Словом, под рукой имелось все необходимое для его удобства, в том числе вино и вода на небольшом треножнике.
Прежде чем усесться, князь подошел к краю террасы, откуда увидел под собой, в сгустившейся тьме, часовню, окруженную деревьями, точно водоемом. Блеск оружия рядом с Главными воротами показался ему зловещим. Цветы приветствовали его ароматом, хотя видеть их он не мог. Не менее приятной оказалась и негромкая музыка веселого ручейка, сбегавшего в танце к гавани. Помимо факела, горевшего на причале у входа в порт, в виду находились лишь два огня: один — на Фаросе, другой — на высокой Галатской башне; издалека они казались яркими звездами. За их исключением, долина и холм напротив Влахерна, равно как и широко раскинувшийся город внизу, казались черными тучами, упавшими с облачного неба.
Со стороны города долетел странный звук. Поднимался ветер? Или шумело море? Пока князь гадал, кто-то пробормотал у него за спиной:
— Идут.
Голос был хриплым, загробным; князь стремительно обернулся к говорившему, а тот произнес:
— Я — отец Теофил, назначен тебе в проводники. Идут.
Князь поежился. Шум за пределами долины сделался отчетливее.
— Это песня? — спросил он.
— Песнопение, — ответил его спутник.
— И какое?
— Известно ли тебе наше Писание?
Скиталец подавил презрительную гримасу и ответил:
— Я его читал.
Отец продолжал:
— Сейчас прозвучат слова Иова: «О, если бы Ты в преисподней сокрыл меня и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой, положил мне срок и потом вспомнил обо мне!»
Князь несколько опешил. Зачем в спутники ему выбрали человека, речью своей подобного призраку? И этот стих, столь для него болезненный, который в часы отчаяния он, бывало, повторял раз за разом, пока душа его не окрашивалась упрекающей мольбой, — кто вложил его ему в уста?
