Потом показался император — он спускался в часовню.
К изумлению князя, он был одет в простую черную сутану, без короны, меча, скипетра и охраны; если сравнивать его облачение с великолепием окружавших его церковников, он в их среде казался человеком, отбывающим наказание или покаяние. Он прошел мимо своего гостя с видом человека, следующего в мир забвения.
— Поясни мне, святой отец, — попросил князь. — Священнослужители облачены для торжества, а мой августейший друг — император выглядит так, будто его свергли с трона.
— Сейчас ты увидишь, как его величество войдет в часовню один. Согласно легенде, там он останется один на один с Богом; а раз так, зачем ему регалии? Разве меч или скипетр добавит силы его молитвам?
Князь поклонился.
Прямо на его глазах раззолоченная свита остановилась у Дома Святости, дверь отворилась, и Константин вступил в нее в одиночестве. Когда дверь закрылась, священнослужители опустились на колени и так и остались стоять. Факелы озаряли их ярким светом, придавая сцене красоту.
А потом, пока князь стоял, наблюдая, трубы и песнопения рядом с дворцом, у него за спиной, смолкли, и через несколько секунд он услышал топот многих ног, устремившихся со всех сторон к часовне. То тут, то там вспыхивал факел, озаряя сотни стремительно мчащихся возбужденных фигур в темных одеяниях. Все пространство вокруг помоста заполонила толпа, как, впрочем, и другие места поблизости. Цель новоприбывших состояла в том, чтобы оказаться как можно ближе к священному зданию, ибо, достигнув его, они немедленно упали на колени и принялись перебирать четки и читать молитвы. Через некоторое время все террасы оказались заполнены тихо бормочущими монахами.
— Боже Всемогущий! — со сдержанной глубиной произнес отец Теофил. — Началось таинство. Более мы ничего не увидим. Спокойной ночи!
И он без лишних слов тоже преклонил колени — в руках четки, глаза в молитвенном сосредоточении устремлены в одну точку.
Когда прибыли носилки, князь бросил последний взгляд на эту сцену, понимая, что она навеки ляжет тяжким бременем на его память. Он оглядел и запомнил часовню в потеках сырости, стоившую стольких трудов; узкий, ярко освещенный дворик перед ней, заполненный священниками в блистающих облачениях; кипарисы, вздымающиеся к небу, величавые и неподвижные, будто конические монументы; факелы, горящие повсюду, выхватывающие из тьмы коленопреклоненных людей с лицами, повернутыми к часовне; бурчание и бормотание, доносящееся из неосвещенных мест и говорящее о том, что там молятся еще тысячи. Ему доводилось видеть поля только что завершившихся сражений во всем их ужасе, залитые кровью палубы кораблей, берега, усыпанные обломками кораблекрушений и телами утонувших моряков, неутоленные бури; многонаселенные города, разрушенные землетрясением, беспомощных жертв, взывающих из-под развалин, но никогда еще он не видел ничего, что произвело бы на него такое же впечатление, как этот дворцовый парк среди ночи, заполненный толпой призраков!
Ему явно хотелось как можно быстрее оказаться подальше от этого зрелища, ибо, когда носилки миновали Главные ворота, он все время нетерпеливо покрикивал на носильщиков:
— Живее, живее!
Глава V
ЭПИДЕМИЯ ЗЛОДЕЯНИЙ
Жизнь Сергия в Константинополе протекала почти бессобытийно. Княжна Ирина представила его патриарху, он произвел благоприятное впечатление на этого высокочтимого иерарха, любовью и доверием которого княжна пользовалась в высшей мере. Впрочем, тому способствовали и личные качества Сергия. Мягкость характера, юность, простодушие, уважительность, ум и очевидная набожность располагали к нему людей, однако главная причина его притягательности для незнакомцев заключалась в том, что он был очень схож с принятым в Византии идеалом Христа. Более того, у него была привычка ходить медленным, беззвучным шагом, с опущенной головой, сложив ладони перед грудью. Когда он, в таком настроении, случайно набредал на кого-то, люди часто пугались; впрочем, даже переполошившись, они легко прощали его и начинали за ним следить, так сильно Сергий напоминал им Назарянина, каким Он, должно быть, выглядел, когда бродил в одиночестве вдоль моря или по дорогам Галилеи. Как бы то ни было, но простое внимание святейшего патриарха к русскому быстро перешло в неподдельный интерес, каковой он и демонстрировал в совершенно недвусмысленной и крайне любезной форме. По его совету Сергий обосновался среди братии монастыря Святого Иакова в Мангане.
То был первый приметный эпизод его жизни в городе. Вторым стало представление ко двору, где он завоевал симпатии императора, как прежде патриарха. Однако счастья Сергий не испытывал. Дух его был из тех, которые стремятся и даже рвутся к действию, но вынуждены себя смирять. Сергий так часто видел рядом людей, нуждающихся в спасении, а замысел христианства, как его понимал молодой послушник, был прост и действен. Все души одинаково драгоценны. Говоря словами Христа, все идет от Отца, а Он держит врата Небес открытыми и для нищего, и для императора. Почему не вернуться к замыслу, придуманному и осуществленному самим Спасителем и в нем же воплотившемуся? Эта мысль стала тяжким бременем для его разума, именно из-за нее ходить медленно, со склоненной головой скоро вошло у него в привычку. Порой бунтарские помыслы готовы были вырваться наружу. Особенно часто это случалось, когда он оказывался в людных местах, — ему казалось, что люди уже собрались и готовы его выслушать, остается только войти в гущу толпы, воззвать к людям и начать свою речь; однако перед его взором тут же являлось спокойное, терпеливое, увещевающее лицо княжны Ирины, и он слышал ее тихие слова:
— Выжидай! Я знаю, каково положение дел, а ты нет. Цель наша блага. Господь предоставит возможность. А потом — мученичество, если потребуется, и путь на Небо. Выжидай — я подам тебе знак. Ты будешь говорить и за себя, и за меня. Ты станешь моим голосом.
И он смирялся.
Была и другая беда, хуже поддававшаяся осмыслению и описанию. Из-за нее небо казалось не столь голубым, как раньше, ветерок не освежал и само солнце, рассеивавшее свою золотую мощь по глади моря, словно тускнело; во всем, в том числе и в самом Сергии, чего-то недоставало, но чего именно, он не знал. Сравнивая жизнь в Константинополе с жизнью в Белозерье и взыскуя святого покоя последнего, он приходил к выводу, что тоскует по дому, и стыдился этого. Какое ребячество! У Великого Наставника и вовсе не было дома! Эта мысль заставляла его собирать все свое мужество и оставаться мужчиной, для которого подобная слабость недопустима.
У юноши вошло в привычку приходить в середине дня, если позволяла погода, на городские стены напротив Халкидонской стрелки. По пути туда он порой проходил мимо Ипподрома и Святой Софии — оба находились столь близко к дворцовому комплексу, называвшемуся Буколеоном, что их можно было счесть за единую постройку. Происходившее в просторных палестрах его почти не интересовало — там не стихало противостояние между «синими» и «зелеными». Купол великого храма представлялся Сергию высшим достижением архитектуры, лучшего не сотворишь; но как он уменьшался и мерк, когда юноша смотрел со стен на небо, море и землю — творения Господа!
