Невзирая на эти слова и на то, что толпа казалась разом встревоженной и оцепенелой, Хинсдро горделиво вскинул голову. Прочертив в воздухе благословляющий солнечный знак, он закончил речь простым напутствием:
– Не забывайте Бога. Государя. И, прежде всего, себя. Вместе мы сильнее.
Немногие откликнулись одобрительными криками. Большинство промолчало, и всё те же понурые взгляды кололи тупыми иглами. Хинсдро дал знак стрельцам, и толпу стали спроваживать со двора.
В палате он изнурённо опустился на трон. Злато-Птица, тяжело хлопая крыльями, подлетела и села на подлокотник. Хинсдро глянул на неё. Птица ещё немного помолодела за последнее время, когти на её кожистых крупных лапах блестели красной медью. Она подставила правую голову. Хинсдро почесал оперение под клювом.
– Ты ведь понимаешь речь, верно?
Птица молчала – лишь, склоняясь вбок, поглядывала на него круглыми, выпученными красными глазами. Конечно, понимала, раз испокон веков носила царские приказы именно тем, кому они предназначались. Сам Хинсдро ничего с ней не передавал. Откровенно говоря, птице как гонцу он не доверял. Пусть она была неуязвима для стрел и пуль, пусть умела быстро летать, птица – лишь птица. Где ей участвовать в человечьих делах?
– Может, вспомнишь, моя хорошая, – помедлив, без особой надежды проговорил Хинсдро, – что ты сказала в лесу, семь лет назад, одноглазому человеку в красном кафтане, ведшему других таких же людей? Или вспомнишь, кто велел тебе это сказать? Государь?..
Птица продолжала таращиться на него, издавая тихие гортанные звуки от каждого почёсывания. Поводила крыльями, елозила, удерживая равновесие на полированном подлокотнике. Мягкое масляное сияние лилось с её перьев. Хинсдро вздохнул.
– Конечно, нет.
Он поднялся и пошёл прочь. Нужно было вернуться в кабинет, что-то ответить Трём Королям, чтобы выиграть время, и в очередной раз потребовать от Хельмо торопиться. Мальчишка зарвался. Наверное, слава уже кружила ему голову.
– Враг наш воевода Грайно должен быть умерщвлён. Он не достоин суда государева. Такова наша воля.
Хинсдро обернулся. Птица перелетела на спинку трона и спрятала правую голову под крыло. Говорила явно левая.
«Враг наш воевода… суда государева… Государева…»
Вайго, отдавая приказы, не пользовался церемониальными языковыми нормами, по которым ему полагалось говорить о себе либо «мы», либо в третьем лице. Нет, всегда «я», всегда «моего», слишком он себя любил и превозносил.
Бессмысленно вертя мысль в голове, разглядывая со всех сторон и содрогаясь, Хинсдро пошёл прочь. Неужели он был когда-то прав? И… неужели Илана, пошучивая, не просто так в последние месяцы своей короткой жизни пугала его одной и той же присказкой?
– Не обижай меня, муженёк, – мурлыкала она, ластясь. – Не обижай, люби покрепче да не гляди налево. Страшна женская месть.
* * *
– Мне это не нравится.
Влади, полулежа в траве, смотрел на костёр. Пламя плясало в блёклых глазах, подсвечивая их, и лицо казалось непривычно мрачным. Таким оно осталось, и когда королевич, полуобернувшись, кивнул себе за спину. Туда, откуда доносились чавкающие урчащие звуки, к которым примешивались другие – более глухие, ни с чем не сравнимые.
Такие слышны, когда кто-то ломает кому-то рёбра.
– Это священный город.
…И с удовольствием вонзает зубы в ещё тёплые шматы сырого мяса.
– Не наш, – напомнила Лусиль.
Она предпочла не оборачиваться туда, где командиры железнокрылых сжирали два притащенных с крепостных стен человечьих трупа. Аппетит ей и так уже отбили.
– Но был нашим. И снова будет, – настаивал Влади. – Озинара – особое место.
Лусиль дёрнула плечом, ухватила с травы пустую бутылку и, сев, швырнула одному из людоедов в голову. Она попала, но вряд ли причинила мужчине вред: он только бестолково хлопнул крыльями, выронил кость и в пустоту щёлкнул челюстями. Зато Лусиль определённо привлекла внимание: на неё вскинулись три окровавленных лица, уставились три пары пылающих глазищ.
– Мой супруг, – мстительно произнесла Лусиль, – желает выразить недовольство.
Она могла осадить недоумков и сама. Но ей стало интересно, стушуется ли тихоня Влади, готов ли к чему-то, кроме брюзжания и нытья. Королевич не стушевался. Тоже садясь и прямо обращая на союзников взгляд, он сказал:
– Летите пировать подальше отсюда. В двадцати шагах храм, и я запрещаю такие… ужины под его стенами.
Людоеды зарычали и заклекотали между собой на своём наречии. Лусиль заметила, как рука Влади нервно ухватилась за рукоять пистолета на поясе, но холодное лицо не выдавало страха. Её королевич. Её мальчик. Молодец.
– Мой отец, – возвышая голос и щурясь, Влади прервал разговор железнокрылых, – желает эти земли неосквернёнными. Убирайтесь со своей трапезой в рощу.
– Да, убирайтесь, – поддержала Лусиль. – Что я за солнечная царевна, если даю вам глодать солнечные кости у солнечных храмов? Глодайте их там, где я не вижу.
Людоеды не ответили. Двое переглянулись, ушибленный бутылкой потёр макушку. Лица выражали крайнее недовольство. Один вздыбил крылья. Лусиль подобралась.
– Что вам наказал командующий Цу?
Молчание.
– Что. Вам. Наказал. Цу? – чеканно повторила Лусиль. – Рты забиты?
– Цу приказал слушаться вас, – невнятно, с сильным акцентом процедил старший командир, тот, чья седина блестела в свете пламени.
– Вот именно. Прочь!
Трое железнокрылых, подхватив ошмётки ужина, убрались, но за собой оставили обагрённую траву и солоноватый запах в воздухе. Кровью несло так, что Лусиль в непонятном ей самой отвращении прижала край плаща к носу. Именно теперь, когда людоеды исчезли, ей вдруг стало по-настоящему дурно, хотя такие трапезы наблюдать уже случалось.
– Влади… – Спохватившись, она заставила себя улыбнуться и придала голосу бодрости. – Ха, а это ведь почесть для тех двоих острарцев. Они бились столь мужественно, что железнокрылые пожелали ими поужинать! Не так уж многих они сожрали за время нашего похода, если не считать…
Она осеклась. Влади слушал и смотрел, и то, как он смотрел, заставило безнадёжно замолкнуть. Конечно, он видел её насквозь. Знал цену её улыбке и отличал настоящую от фальшивой, всегда. Сейчас он нисколечко не верил, и правильно. Лусиль досадливо потупилась, легла на спину и уставилась в небо.
Озинара не была столицей, даже находилась ещё не близко к столице. Город имел узловое значение потому, что ни в одном другом не было столько родников и столько храмов. Озинару звали душой долины, ещё во времена Империи. Потом душа досталась Дому Солнца.
Теперь душа, укрывшись за белокаменными стенами, никак не сдавалась. Озинару осаждали третью неделю. Впервые пришлось задержаться так надолго, и задержка люто злила. Вдобавок Лусиль отчего-то начала прескверно себя здесь чувствовать: потеряла не только аппетит, но и сон и покой. Что-то в, казалось бы, мирном месте будило её гнев и досаду – возможно, несгибаемое упрямство тех, кто прятался за укреплениями. И никаких поблажек: ни предателей, ни тайных ходов!
