Но он не знал; казалось, он потерял рассудок. Вылетев через северные ворота, войско помчалось дальше, мимо разрушенных крепостей. Хельмо всё гнал и гнал конницу, напрочь забыв о брошенном арьергарде, о пушках и обозах, о Янгреде. Ничего не существовало, кроме грохота копыт, кроме вырвавшегося из саднящей глотки вопля и воплей тех, кто нёсся вослед. А ещё была она, ближняя к Ринаре точка на карте – Басилия. Мирная, намного более беззащитная, чем наказанная за отвагу, лежащая в крови старшая сестра.
Басилия, в отличие от Ринары, не так давно перестала быть просто огромной деревней, обросла укреплениями. Прозванием её было Житница, туда свозили урожаи с окрестных полей. Сейчас засеянные поля светлели окрепшими побегами ранних злаков. Враги ничего не потоптали, не выжгли. Хельмо подумал: может, они свернули, может, Басилия в безопасности, но может… Может, она захвачена. Может, там убивают прямо сейчас. Может, время прийти на помощь есть. И вместо того чтобы остановиться, Хельмо помчал ещё быстрее. И за ним снова последовали. Господи, почему они последовали за ним?..
Он ошибся. Басилия не пала. Басилия безропотно впустила захватчиков, увидев, что некоторые несут на пиках мёртвые головы. В Басилии дорожили жизнями намного больше, чем в Ринаре. И привыкли потчевать, а не биться.
Ворота, когда к ним прибыли силы Второго ополчения, тоже не были заперты. Здесь не пахло давней погибелью, но вновь висела странная, будто ненастоящая тишина, и в тишине этой Хельмо тоже чудился смех. «Поиграем? – подначивала невидимая царевна. – Найди меня. Найди… Нет, подожди, я сама тебя найду. Нашла!»
Люди Самозванки ждали здесь врага, с минуты на минуту. Ждали именно таким – разъярённым и отчаявшимся – и были готовы. Тех, кто вышел из распахнутых ворот; тех, кто появился с флангов; тех, кто обрушился с неба, раскрыв огромные крылья, – всех вместе было меньше, чем конников Хельмо. Теперь он понял: намного меньше.
Но они выиграли этот бой – и не просто выиграли. Потому что никто не успевал отстреливать железнокрылых: они не использовали мушкетов, но разили незащищённых лошадей стрелами или, без страха пикируя, вышибали из сёдел всадников прямо под копыта. Потому что на укреплениях стояли пушки, и там, за бойницами, канониры подчинялись чьим-то уверенным приказам. Потому что сама здешняя земля, раскисшая от дождей, была не лучшей опорой для конницы. Но прежде всего – потому что вражеские командующие прекрасно сознавали, что делают и почему это будет так легко сейчас. Головы и сердца их были холодны, а головы и сердца тех, кто захлёбывался в атаке, пылали. К тому же Хельмо не хватало манёвренной пехоты, способной выстраивать боевые фигуры против крылатых противников. Не хватало орудий, которыми можно было прорвать оборону. Не хватало остужающих, увещевающих слов.
Он забыл, кто он. И пришла расплата.
Впервые с Инады Хельмо пришлось отступить, хуже – бежать. Бежать под начавшимся дождём, чьи струи разили острее клинков. Затем, когда ворота снова затворились и за стенами настала тишина, он вернулся подобрать мертвецов и, если такие будут, раненых. На этом настояли эриго. Он не посмел отказать, да и не хотел.
* * *
…И теперь он сидел, бездумно глядя на огромную рану в нежно-белом боку огнегривой лошади. Кровь, льющаяся густо и быстро, уходила в землю. От раны поднимался лёгкий пар, а вокруг рваных краёв её разбивались десятками крошечных искр падающие дождевые капли.
Никто не осудил Хельмо за губительную атаку, и потому было ещё хуже. Острарцы и наёмники молча, почти не приближаясь, подбирали тела, несли в дальнюю рощу: там, в укрытии леса, собирались встать лагерем, ждали тех, кто остался позади. Они уже недалеко, как доложили ертаульные. К их прибытию необходимо было убраться от проклятых стен.
– Они… людоеды… забрали нескольких наших подруг.
Хельмо вздрогнул. Инельхалль – окровавленная, с липнущими к лицу рыжими прядями, – стояла над ним и держала грязное знамя с солнечным знаком. Чужое знамя. Его знамя. То, которое совсем не обязана была спасать и уносить с поля боя.
– Забрали… мёртвыми? – Только это Хельмо сумел выдавить. И он не сомневался: командующая женского легиона точно так же молится своим богам, чтобы ответ был «да».
– Я не знаю.
Её голос, поначалу подрагивавший, окреп. Инельхалль расправила плечи и выше подняла знамя, стряхивая с алой ткани чёрные комья земли.
– Мы отомстим. За каждую свою девочку я возьму по десятку этих выродков. А вы?
Хельмо молчал. Пока все силы уходили на то, чтобы выдержать взгляд. У Инельхалль были синие глаза, чуть светлее, чем у Янгреда; они горели гневом, но не упрёком. Почему, проклятье, она его не упрекала? Она скорее тревожилась о нём, словно не из-за него кого-то недосчиталась. Она протянула вдруг руку, обвитую чёрным рисунком. И тогда Хельмо очнулся. Еле поднимаясь, понимая, как невозможно жалок, он произнёс:
– Да. Я отомщу. Мне нет прощения, но молю: прости. Я…
В горле встал ком. Хельмо осёкся, заставил себя опять оглядеться. Людей и знамён не осталось; только лошади – гривы тех, что принадлежали огненным, ярко пылали даже сейчас, в пелене дождя. Басилия – серо-коричневая, нахохленная – лежала в мареве тумана. Дома здесь лишены были всякой свойственной окрестным городам красоты, напоминали хлева и амбары. И именно среди хлевов и амбаров он проиграл, подарив врагу несколько сотен жизней. Хельмо зажмурился. Инельхалль подошла вплотную, и он почувствовал: его погладили по волосам.
– Кто бы не разгневался? – спросила она, когда их взгляды встретились. – Не казните себя, хватит. Кто выдержал бы такое зверство, целый город мертвецов?
Хельмо закусил губу. В ответе он не сомневался.
– Янгред. Он догадался бы, что это не только зверство, но и хитрость.
Инельхалль вдруг усмехнулась – но будто спрятала за усмешкой тяжёлый вздох.
– Не равняйтесь на него. Мне иногда кажется, он просто давно уже не совсем человек, в дальних походах где-то перековал сердце. Чтобы не совершать неверных поступков.
– А где его так можно перековать? – сдавленно спросил Хельмо. Последние трупы уносили с землистого склона. – Я бы…
Инельхалль покачала головой. Она сейчас глядела очень тепло.
– Не всякое сердце вообще можно перековать, не всякое – нужно. Идёмте. Пора отдохнуть, набраться сил… и попрощаться.
Закинув знамя на плечо, она первой пошла прочь. Хельмо, хоть и последовал за ней, не задержался с людьми надолго. Он лишь проследил за тем, как расставляют посты, сказал пару пустых утешений отрядам, где подметил особенно тяжёлые настроения, и договорился с Хайрангом созвать совет, как только войско соединится. Слова давались с трудом, горло саднило от крика среди крови.
Дождь продолжался, невозможно было жечь костры. Нечем было рыть землю на откосе, чтобы хоронить мёртвых; в обозах остались и шатры. Хельмо видел: солдаты ломают ветки для шалашей, громоздят шаткие навесы из плащей и попон, пытаются устроиться хоть как-то, и многие стучат от холода зубами. Но сам он давно перестал замечать режущие капли. Может, он просто уже умер? Впрочем, нет, мертвецам не бывает так плохо. Счастье мертвеца в том, что все мучения его – позади.
