И младший командующий нетвёрдо пошёл прочь. Дождь всё усиливался. Хельмо опять вздохнул и, поколебавшись, направился к своему шатру. Хайранга он пообещал себе вразумить чуть позже: может, передумает, увидев, сколько у Лжедимиры людей?
…Ас-Ковант пока стоял. Неколебимы были его стены, не поддавались осадным орудиям врага. Крылатых били с укреплений царёвы стрельцы. Никто, кажется, не думал сдаваться, тем более воспрянули теперь, когда подошли освободители. Да только хватит ли сил у защитников белокаменного города? Они и так держались очень долго. Ас-Ковант – не Озинара. Не столь крепок здесь дух, слабее люди. Сколько им ждать, пока к ним прорвутся?..
Хельмо отступал уже трижды. Между отдельными частями бой продолжался даже сейчас, хоть уже не так яростно. Хельмо не слышал стрельбы и лязга стали, но чувствовал их всей кровью, сердцем. Обуревавшее его отчаяние только поэтому не захлестнуло с головой: войско не сдавалось. Все, кто не вернулся из сегодняшнего наступления, остались лежать на земле. Люди Хайранга – тоже.
Задёргивая полог, Хельмо понимал, что сейчас находится не там, где нужен. Он должен объезжать и напутствовать ряды. Решающую атаку определили ночью, если захлебнётся она тоже… нет, лучше не думать. Опустившись на ложе, не позволив себе приклонить голову, а только привалившись к собственному круглому щиту, Хельмо обессиленно смежил веки.
Из его одиннадцати тысяч воинов осталось восемь. Из двадцати двух – около того – тысяч солдат Самозванки уцелело девятнадцать. Равные потери… но каким страшным это число было для армии Острары и каким смешным для лунных. Впрочем, Самозванка, кажется, не ждала и этого, не ждала, что такими яростными окажутся бои под столицей и что осаждённые всеми силами будут помогать из-за стен. Где-то там был дядя. Тсино. Бывшие соратники Грайно, его ученики, те, с кем Хельмо рос.
Прежняя тоска уже отступила. Хельмо не победил её, но она обессмыслилась. Мёртвые не знают печали. Хельмо до смерти оставалось две-три атаки. Может, лёжа на поле боя с развороченной картечью грудиной, он ещё раз вспомнит какие-то свои подвиги и надежды, вспомнит солнце на знамени и дядино благословение, вспомнит лихую улыбку Янгреда или поцелуй Инельхалль и её рыбку-мурену. А может, не успеет, – тем лучше.
Жаль, ещё кое-что не вышло… Чёрный Пёс. Когда Хельмо погибнет, некому будет исполнить обещание. Удивительно, что, чуя это, пират ещё не сбежал, не пробрался в город окольными путями, не перешёл на сторону Самозванки и, более того, лично застрелил двоих из отряда, попытавшихся так поступить. Что-то держало его рядом. Держало всех. Сколько непостижимых верных душ обрёл Хельмо за свой поход. Первый. Последний. Некоторые души он под конец потерял, конечно, свою тоже, но тут – сам виноват.
Незаметно он увяз в топкой дрёме; ноющие раны не смогли помешать этому. Путались мысли, ускользали звуки. Прошлую ночь он не спал, до этого спал пару часов. Близился настоящий сон, вечный. Надо было только подождать.
А он не смог.
* * *
Ему снилось: плечи придавил груз, тряслись губы. А знакомый палаш дрожал в руках, играл серебром на стылом уличном свету.
– Я думаю, он был бы рад отдать это тебе. Может, мы не ладили, но он тебя любил. За то я ему благодарен. Пусть спит с миром, а ты – владей.
Дядя стоял напротив – осунувшийся и хмурый. Хотя о чём ему было горевать? Не оплакивать же Грайно, впору скорее смеяться. Размышляя так, Хельмо впервые в жизни не радовался ласке, от которой отвык, а до тошноты хотел оказаться подальше, забиться в угол, заткнуть уши. Но ведь палаш… дядя принёс палаш. Хоть какую память.
– Я бы… только если бы он сам отдал… – запинаясь, начал Хельмо и попытался вернуть оружие. Но дядя уже спрятал руки за спину.
– Хочешь, чтобы я у царя спросил разрешения? Так я ведь спрошу. Царь наверняка знает, чего бы твой наставник хотел. Он о нём всё знает, всё.
Нехорошо он сузил глаза, будто рассердился, только складки в углах рта были не гневные, а горестные. Хельмо догадался: Вайго, конечно, Вайго. Не думал дядя, что гибель Грайно Грозного станет не освобождением от прежних бед, а началом новых. Бранил, называя растратчиком и безумцем, и не понимал, не мог предугадать, что, как отберут у врага жизнь, сам дядя вместе с большинством любимцев окажется в опале, под подозрением, отлучён от царя. Да где же ему понять?
– Так берёшь?
– Беру, – отозвался Хельмо, только чтобы поскорее всё кончилось.
– Славно. Носи с честью.
Он прижал оружие к себе, бережно убрал в украшенные бирюзой ножны. Рукоять хорошо лежала в руке, будто палаш был родной, будто ковался для Хельмо. От этого сделалось только хуже. Не ребёнок, нельзя плакать, но… первая слеза побежала по щеке и обожгла.
– Пойду я, свет мой. – Хинсдро, кажется, понял, потрепал по плечу. – Царь меня к себе наконец зовёт… может, смягчился.
Хельмо снилось: когда дядя уходил, он сказал в укутанную чёрным плащом спину:
– Грайно не отпели! Я знаю, не отпели и на болоте оставили. Почему? Ведь выяснили, что никакого заговора он не устраивал, это против него кто-то…
Хинсдро резко обернулся, колюче зыркнул. Вокруг его ярких глаз особенно хорошо видны сейчас были болезненные тени. Точно болотные огоньки глядели из трясины.
– Царь сам решил. Царь так решил, слышишь? Не я, где мне? Или хочешь, чтобы и это спросил?
Хельмо не отступил, но потупился, крепче прижал к себе ножны. Он не ощущал себя на свои тринадцать лет. Он словно стал снова ребёнком, едва научившимся ходить и говорить.
– Нет… нет, дядя. Не надо.
Царь едва оправился от лихорадки – почти всё время молчал, не устраивал пиров и смотров войскам, не принимал послов, редко выходил к народу. Теперь никто и сам не хотел говорить с царём лишний раз. Хотя Грайно Грозный умер, Вайго Властный словно забрал себе его прозвище. Боялись его как никогда прежде.
Хельмо во сне прижался подбородком к рукояти чужого палаша.
* * *
Хельмо наяву очнулся, когда холодная сталь коснулась его щеки.
– Я пришёл за твоей головой.
Удар был таким, что раскроил мятые покрывала на месте, с которого Хельмо шарахнулся прочь. В ушах зазвенело: лезвие широкого меча наскочило на червлёный щит с солнцем. Закололо в висках, но, превозмогая дурноту, Хельмо перекатился по траве в поисках хоть какого-то оружия. Враг – железнокрылый – заставил его прянуть в сторону, противоположную той, где были палаш и пистолет. Прежде чем его бы настигли, Хельмо схватил знамя на длинном металлическом древке. Клинок лязгнул по железу. Хельмо изо всех сил напряг руки, вскочил, опять отпрянул, выпрямился, выставил оружие вперёд. Дикарь смотрел на него пристально, исподлобья – широко расставленные жёлтые глаза на лице цвета золотисто-красной меди.
