– Вообще-то, – начал он, – я как раз подумывал сменить сюзеренов, друг мой, и пока выбрал вас. Мне кажется, я вам не помешаю. Ну а если твой дядя не согласится нанять иноземца, просто устроюсь в долине. Она-то теперь наша, и там точно нужен будет гарнизон.
Он помедлил: подметил краем глаза, что Хельмо перестал наконец хмуриться. На лице появилась хоть какая-то радость, впервые за весь разговор. Казалось, ему не терпится перебить, но он ждал, опять теребя солнечный знак. И даже вроде дыхание затаил.
– Я серьёзно. Не сочти за дерзость, но в военном плане тут всех надо переучивать, вы очень отстали со времён этого вашего Вайго. И…
– Это замечательно! – выпалил Хельмо, хлопнул в ладоши и, тут же устыдившись своего оживления, прибавил поровнее: – И если ты действительно хочешь остаться, я попрошу за тебя дядю. Просто я-то даже не надеялся…
– Хочу, – ровно отозвался Янгред. – Очень. Спасибо.
Только придя в Острару и впервые подняв голову к здешнему небу, он спросил себя: «Дом?» Теперь он почти мог ответить «Да». Его дом точно будет именно где-то в Доме Солнца. Кто знает, может, даже это то самое место, а точнее, то самое время? Настоящий дом ведь не на божественных островах. Он где-то внутри, и находишь ты в нём на самом деле лишь себя. Но именно после этого тебя перестаёт швырять из стороны в сторону, от человека к человеку и от разочарования к разочарованию. Прямо сейчас невидимый дом осветил яркий солнечный свет. Янгред приложил к груди ладонь.
– Что это с тобой? – подозрительно и тревожно уставился на него Хельмо. – Болит?
– Считай, выражаю тебе признательность, – нашёлся Янгред. Ощущение и самого его слегка сбило с толку. – Сердечную, как говорится.
– Да не надо. – Хельмо улыбнулся, тоже встал, пошёл навстречу. К счастью, он ничего не понял, впрочем, Янгред вряд ли смог бы объяснить. – Я же рад. Правда. Это самое малое, чем я могу… Только у нас тут диковато, и не уверен, что тебя устроит жалование, а уж то, что я не дам тебе насадить совсем свои порядки и придётся меня слушаться…
Да. Он не хочет никуда идти. Точно не дальше города, где он поклонится царю и где будут выполнены последние обязательства подписанного его рукой договора. А братья… братья найдут кого-нибудь ещё, на чьем загривке смогут ездить. Или поумнеют.
– Пожалуй… – Янгред оглядел городские крыши и подмигнул Хельмо, – я приживусь.
Негреющее солнце светило слишком ярко, чтобы хоть немного в этом сомневаться.
2
Плохие друзья
Стрельцы, столько времени защищавшие Ас-Ковант от внешнего врага, сегодня боролись с врагом внутренним, не менее огромным: встав цепью у главных ворот, они отгоняли галдящий люд, который всё пёр и пёр.
Взбудораженные горожане едва ли не с ночи пытались прорваться за городские стены, столпиться подле них, окружить въездную дорогу. Многие тащили невесть где добытые цветы и ягоды, и свежевыпеченный хлеб, и пёстрые ленты, и колокольчики – кто что считал достойным торжества. Каждый старался пролезть вперёд или хоть чуточку ближе, лишь бы пораньше увидеть защитников Острары, армию, снявшую осаду и вернувшуюся с уже почти безоговорочной победой. Воодушевлённый народ не тревожила даже оговорка «почти»: последние отряды Самозванки, она сама и её супруг затворились в Ольяне, приграничном городе. Часть ополчения по-прежнему пыталась выдворить их оттуда или пленить. Впрочем, вероятнее всего, задержавшиеся осфолатцы лишь зализывали раны, не в силах двигаться дальше. Хинсдро уже решил через какое-то время отправить – в обход Хельмо, тайно – пару послов с приказом снять осаду. Пусть Самозванка и королевич убираются прочь, не станут же они напрашиваться снова. Как бы выгодно ни было пленить подобных пташек, пусть лучше вшивый мерзавец Сивиллус оценит жест доброй воли от почти павшего, но в конце концов победившего противника. Оценит и утрётся.
Жаль только, это – представлять себе перекошенную, раздосадованную рожу Луноликого короля, – в последние дни осталось чуть ли не единственным, что возвращало Хинсдро Всеведущему хотя бы тень хорошего расположения духа.
Он должен был торжествовать: столица, страна, трон спасены. Должны были улетучиться малейшие тревоги: народ более не приходит толпами к дворцовому терему, не жалобится, исчез замаячивший было риск массового голода. Покладисты, тихи, даже слишком, стали думные бояре. Всё уладилось быстрее и лучше, чем Хинсдро мог мечтать. Стало спокойно. «И слава! Слава царю Хинсдро!» – так завершили очередную главу хроники, где скрупулёзно велось описание тяжёлых дней Смуты.
Слава царю Хинсдро! Разве нет?..
Земля уже дрожала; даже находясь на наспех сколоченном помосте, Хинсдро это чувствовал. Чувствовал и Тсино, стоявший рядом: весь подался вперёд.
– Едут… – прошептал он, тщетно привставая на носки, точно надеясь заглянуть за стены. – Они едут!
Толпа будто откликнулась: в едином порыве, с оханьем и шепотками нахлынула на ворота. Снова стрельцы удержали людей, предостерегающе завопили, шустро побежали и рассыпались, оцепив всё пространство на въезде и расчистив путь. Тсино, ненадолго отвлёкшись от попыток посильнее вытянуть шею, взволнованно ухватил Хинсдро за руку, подался к нему, заглянул в лицо.
– Ты расскажешь ведь Хельмо? Что на Царской башне я из пушки стрелял…
Хинсдро нервно, принуждённо рассмеялся.
– Раз уж я даже не надрал тебе уши… что ж, почему не рассказать?
И сын, просияв, о нём забыл. Глухая досада всколыхнулась с новой силой.
Тсино, как его ни запирали и ни вразумляли, дорвался до того, чего хотел. Не сразу Хинсдро Всеведущий узнал, что сын, вопреки наказу, сбегает из терема: меняется одеждой с кем-то из детей стряпухи, дурачит стражу и мчит на оборонные башни. Тамошние пушкари успели полюбить ловкого быстрого мальчика и, наверное, не только ужаснулись, но и огорчились, когда однажды юного царевича от них увёл отряд стрельцов. Состоялось разоблачение прямо во время последней битвы под столицей.
Тсино ревел белугой, не сумев сбежать за стены, к «братцу». Непросто ему оказалось примириться с этим. Может, и не примирился, обиду затаил. Хинсдро вздохнул и сжал узкое плечо сына: будет так вертеться – точно свалится. А земля уже дрожала так, что сомнений не осталось: армия идёт.
Она приближалась без барабанного боя, без любой другой музыки. Были только бодрый грохот, и лязг брони, и нестройные маршевые песни. Слух Хинсдро сразу резануло: к солнечным словам примешивались чужеродные – рычащие, отвратительно дисгармоничные. Они иногда целыми фразами вплетались в привычные куплеты, так ловко, будто наличествовали там всегда. Можно было не сомневаться: Хельмо не мешал брататься с дикарями. Неизвестно, какие ещё ухватки приобрели воины.
Ворота распахнулись. Стрельцы бросились в стороны, с новой силой начали теснить народ, чтобы никто – совсем в исступлённом восторге – не сиганул под копыта. Но пока можно было не опасаться: люди притихли. Благоговейные взгляды, все как один, устремились вперёд, туда, где колыхались красные и серые знамёна. Сияли доспехи. Стройно вышагивали лошади – в первых рядах сплошь белые, ладные, огнегривые. Тсино ахнул. Завизжали в толпе дети, да и не только. Хинсдро усмехнулся: хоть что-то недалёкий племянник обставил зрелищно. Кони чужеземцев выглядели впечатляюще, удивительно подходили к золотым солярным знакам на щитах и флагах.
