Меня снова начало обволакивать сном и веки сами собой закрылись и тут же резко открылись, когда я почувствовала, как его ладонь легла на мое плечо. Смотрела в темноту, чувствуя, как большой палец поглаживает мою кожу медленно и как-то неуверенно и глаза снова закрылись, я погрузилась в сон под эти поглаживания. Они словно укачивали меня.
На этот раз мне ничего не снилось. И проснулась я поздним утром. Потянулась на постели, укутанная в одеяло. Вставать не хотелось. Мне нравилось валяться на его подушке от нее пахло этой самой защищенностью, как и ночью.
Я не спеша встала, не стесняясь своего голого тела, не кутаясь в простыни и стремясь броситься в ванну, чтобы быстро умыться и натянуть на себя одежду. Накинула полупрозрачный халат, лениво прошлась по комнате, подошла к окну, глядя через штору во двор. И тут же чуть настороженно замерла, увидев, как Эрдэнэ в своем кресле едет по тропинке. Издалека ее длинные черные волосы развеваются на ветру с вплетенными в них алыми лентами.
Странно. Разве она не говорила мне, что ей запрещено выходить из дома… Или малышка решила, что здесь никого нет и нарушила запреты отца. Я какое-то время наблюдала за ней пока вдруг не поняла куда она едет и какой-то неприятный холодок не прополз по моей спине. Эрдэнэ направлялась к вольеру Киары. Другие дороги туда не вели. Девочка ехала прямо к клетке. Ведь ничего страшного в этом нет… клетка закрыта и тигрица не может причинить вреда девочке. Пока не ощутила, как сердце сдавило стальными клещами — в маленькой ручке что-то блеснуло. КЛЮЧ! О Боже! У нее ключ, и она открывает вольер!
Я сбросила халат, натянула на себя платье и босиком побежала в коридор, а потом вниз по ступенькам, сломя голову, чувствуя, как кровь пульсирует в висках, как от страха за девочку немеет затылок и отнимаются ноги, но бегу, быстро, как только можно. И мне кажется, что расстояние от дома до вольера настолько огромное, что я не успею остановить Эрдэнэ и случится самое ужасное.
Вижу издалека, как та открывает клетку. Поворачивает ключ в замке, снимает его, бросает в траву. Все это время ветер треплет ленточки и те развиваются вокруг головы девочки, как кровавый нимб.
— Нееет! — кричу изо всех сил, — Эрдэнэ, нет! Нельзя! Закроооой!
Повернула ко мне треугольное личико и потянула на себя дверцу, открывая настежь. И я смотрю расширенными от ужаса глазами на тигрицу, которая тут же встала на четыре лапы, и пригнула голову. Прошла один круг по вольеру и начала приближаться к девочке. А я бегу и расстояние между мной и клеткой не уменьшается. Как же она далеко и все происходит как в замедленном кадре фильма ужасов. Подскочила к вольеру и встала между девочкой и кошкой, глядя в суженые желтые глаза жуткой твари, видя, как она ускорила шаг, как быстро приближается к нам… и плотоядно облизывает морду. Какие-то доли секунд и она стоит уже перед нами.
— Киара! — громовой голос Хана доносится за спиной… лапа тигрицы приподнялась с выпущенными когтями и взметнулась вверх, а я обернулась и увидела в руках, бегущего к нам монгола ружье. Но ведь тигрица не виновата, что Эрдэнэ открыла вольер… она всего лишь хищник.
— Не стреляй — я закрою! Я ее закрою!
Тут же повернулась обратно и изо всех сил налегла на дверь клетки… вдруг ощутила, как в плече вспыхнула адская боль, настолько сильная, что в глазах потемнело, но я не выпустила прутья, налегая на них всем телом… ощущая, как на меня наваливается темнота из-за боли и страха.
— Она не виновата….не стреляй… не стреляй в нее.
Тигрица шарахнулась в угол клетки, а он с громким воплем отшвырнул ружье. Подхватил на руки легкую, как пушинку девчонку и, задыхаясь повернулся к дочери, которая смотрела на него расширенными от ужаса глазами. Он еще не понял, что именно чувствует… но это было похоже на нечто огромное, огненно-красное и болезненное, как ожог кипятком до мяса.
— Я ннне хотела, — и на глаза слезы навернулись, а он заскрипел зубами и рявкнул на своих людей, дрожащих от ужаса, на их лицах читался суеверный страх и по вискам стекали капли пота.
— Врача везите немедленно! — просипел и быстрым шагом понес свою ношу в сторону дома. Он испытывал адское желание взвыть, взреветь так, чтоб треснула земля и содрогнулось небо. Он думал, что никогда не почувствует эту боль. Она осталась в прошлой жизни, и он забыл ее навсегда.
Занес Ангаахай в спальню и осторожно положил на постель и плевать, что атласные простыни окрасились в алый цвет. Это кровь сочилась из трех глубоких царапин на хрупком, худеньком плечике. Он смотрел на них и весь трясся от бессильной злобы, от ощущения, что он потерял контроль. Над всем. Над ней, над собой, над кошкой, над дочерью. Особенно над собой… и когда точно это произошло и сам не понял.
Склонился над ней, всматриваясь в бледное лицо… перевел взгляд на раны и заскрежетал зубами.
— Больно?
— Немножко, — едва слышным шепотом.
Немножко, блядь? Там кожа висит лохмотьями, а она говорит немножко? Когда-то его резали кривым турецким кинжалом, вспарывали ему бочину возле ребра. Болело так, что темнело перед глазами. Эти раны практически не отличались. Когти Киары смертельно опасны. Она могла выдрать своей жертве сердце и судя по всему туда и метила.
— Зачем? — а сам невольно убрал волосы с ее лба золотые пряди обмотались вокруг пальца и свернулись в блестящую пружину. Шелковистые, гладкие. — Она тебе никто!
— Она твоя дочь…
— И что? — продолжая убирать волосы огромными дрожащими пальцами. Он не мог смотреть на ее раны, что-то в груди скручивалось, сжималось и пульсировало адской болью. Как будто это его разодрало, но только изнутри.
— Если ей будет больно ты будешь страдать… Я не хочу, чтоб ты страдал.
А он смотрел на бледное, почти голубое лицо и не верил, что слышит это. Разве можно настолько притворяться? Или… что здесь не так? Почему от ее слов ему становится больно… почему хочется заорать. Она ломает его мир, она крошит изнутри отлаженную годами идеальную систему, она потрошит его машинное сознание, всегда подчиняющееся разуму.
— Дура ты!
Кивает и на глазах слезы, он понимает, что ей больно и уже вслух громыхает матами, хватая сотовый и оглушая начальника безопасности:
— Где, сука, мать твою, врач или ты хочешь, чтоб я скормил твои яйца кошке?
Снова склоняется над ней, всматриваясь в затуманенные болью светлые глаза. Каждый, кто виновен в ее боли понесет наказание. Самое страшное. Настолько жуткое, что этот дом содрогнется и захлебнется кровью.
— Сейчас врач придет, потерпи… Ангаахай.
— Терплю, — кивает и тонкие пальцы ищут его руку, находят и сплетаются с его пальцами. — ты ведь не убьешь ее?
Всматривается задумчивым взглядом в ее глаза, отыскивая в них намек на хитрость, намек на скрытую манипуляцию… но их нет или он настолько ослеп и оглох, что просто не видит. Она ведь не может быть такой… таких не бывает. Такие, как он, таких не заслужили.
