И замер как вкопанный, как будто его сзади ударили по голове и его выбило из реальности. Ничего более красивого и нежного он в своей жизни не видел никогда. Его в свое время никто не приобщал к великому искусству и единственные танцы, которые лицезрел Тигр, у которого еще не было гордого имени Хан — это стриптизерш у шеста с прыгающими сиськами, мясистыми задницами и оголенными гениталиями. Их можно было лапать, если сунуть в трусы лишнюю двадцатку, а еще за двадцать они могли подрочить ему член и уж совершенной роскошью был минет. На него у Тигра денег обычно не бывало. Но бабы его боялись и если он давал команду «на колени и открыть рот», то обычно так и поступали, безропотно отсасывая и не смея пожаловаться.
Танцы ассоциировались у Хана с грязью, шлюхами и сексом… Ровно до этого момента. На ней было короткое белое просторное платье, воздушное и легкое, как облако, под ним просвечивали тонкие белые трусики. Волосы собрала в высокую прическу, но несколько непослушных прядей выбились ей на лоб и легко касались нежной кожи, когда Ангаахай поворачивала голову.
У него отнялся голос и все тело парализовало. Она не танцевала. Нет. Она летала по залу. ее тонкие длинные руки плавно и нежно порхали то вверх-то вниз, длинная шея изгибалась вместе с тонким станом, а ноги… они ведь не касались пола. Ему казалось она танцует на самых кончиках больших пальцев или в воздухе. Самый настоящий лебедь, нежный, легкий, светлый. Настолько ослепительно чистый, что невольно хочется зажмуриться, и он почему-то потирает свои грубые большие руки о штаны. Они показались ему грязными.
Танцует без музыки….а он ее слышит. Музыку. Какую-то особенную, незнакомую, неожиданно нежную. Да, он узнал значение слова «нежность». Оно ассоциировалось только с ней. С ее золотыми волосами, с ее белой кожей, с мурашками на теле… они появлялись, когда он касался его кончиками своих темных пальцев. Она научила его касаться. Не мять, не сжимать, а ласкать. И это оказалось в миллион раз охуительней, чем оставлять синяки под стоны боли. Потому что это были хоть какие-то звуки… Но ни один стон боли не сравнится с ее стонами наслаждения. Когда его пальцы медленно входят в ее влагалище, погружаются глубоко осторожными толчками, а ее глаза в ответ закатываются, и она так жалобно и тихонько умоляет его не останавливаться. Бляяяядь, ничто не сравниться с этим ощущением, что он Бог, мать вашу.
Ему больше не хотелось сдавливать хрупкие бедра, заламывать руки, тыкать лицом в подушку, чтобы грубо оттрахать и кончить. Нееет, он хотел смотреть на ее лицо, хотел пожирать каждую эмоцию, подаренную ему. Хотел услышать ее «мне хорошо». Нежным тонким голосом, полным истомы. И ему становилось хорошо. Так хорошо, что казалось он от этого хорошо сдохнет. Рухнет мешком на пол и просто задохнется от распирающего его «хорошо», оно проломит ему грудину и оттуда выкатится его сердце… прямо к ее ногам. Вот этим тонким, стройным ногам, выплясывающим что-то невообразимое, легко отталкивающимся от пола, чтобы взлететь в шпагате так высоко, что он вздрагивает от неожиданности.
Она творила с ним что-то сумасшедшее, что-то неподдающееся описанию… И не только с ним. Со всеми, кто приближался, кто с ней соприкасался. Его расперло от досады от той настойчивости, с которой Эрдэнэ требовала встречи с девчонкой. Дочь осмелилась настаивать и перечить ради. ради никого. По сути. Тогда он все еще называл ее никем… В последний раз. Хан уступил… чтобы стоять за дверью и жадно слушать, о чем они говорят.
Хотел узнать какое он чудовище. От них обеих. Услыхать привычное мнение и злорадно запретить им общаться, разодрать эту идиотскую дружбу против него. Но… ничего подобного не услышал, только облокотился спиной о дверь и закрыл глаза, чувствуя, как глубоко внутри разливается жгучая боль. Та самая, которую он почувствовал, когда впервые увидел маленькую Эрдэнэ и взял на руки.
«У меня его нет». Кривым ножом в грудь. У нее его действительно нет. Отца. Как и у него все это время нет дочери. Больно ранят слова… раны открываются снова…
— Есть. У тебя он есть. И если ты рядом с ним в этом доме, накормлена, одета, обучена, то ты ему дорога. Если родители не любят своих детей, они отказываются от них, убивают…
— Нет! Он меня ненавидит! Стесняется! Я уродина! Выродок! Безногое мясо! Лучше бы он меня убил, когда я родилась!
— Но ведь он этого не сделал… он тебя вырастил. Смотри какая ты красивая. Разве красота только в ногах? А глаза — твои похожи на расплавленный шоколад. А волосы? Блестящие, длинные, густые. Может быть твой папа любит тебя и просто не знает, как сказать об этом или показать свою любовь. Твое имя….ты ведь знаешь как оно переводится? Драгоценность. Это папа тебя так назвал.
— Ты ведь тоже его любишь…
И он бежит прочь. Быстро, сломя голову, удирает, чтобы не услышать ответ, чтобы не разочароваться настолько, что захочется биться головой о стены, как когда-то давно… когда ему говорили, что этот кусок мяса не выживет.
«Что ты возишься с ней? Ты знаешь, как поступают в нашей семье с несостоятельным потомством? Тебе дадут справку о естественной смерти и всем будет хорошо. Родишь потом себе сына»
Голос деда прозвучал в голове и его передернуло, а кулак врезался в дерево. Это был их последний разговор. Хан больше не общался с дедом… до тех пор пока тот сам не позвал его спустя много лет. Первые ночи оказались самыми тяжелыми. Он не давал ей имя… ждал, что она умрет, боялся, что привяжется, боялся, что она уйдет, а он окончательно сдвинется мозгами. Он даже не подходил к кроватке, спал в дальней комнате. За младенцем ухаживала нянька. Это были ночи полные детского крика. Он доносился нескончаемо долго. Хан затыкал уши, пил, прятал голову под подушку. Пока не выдержал и не пошел быстрым шагом в спальню малышки и не выдрал из рук перепуганной сиделки.
Она кричала, она выгибалась и плакала у него на руках. Он плакал вместе с ней. Огромная туша с младенцем-инвалидом на руках, металась по комнате и сходила с ума от детского плача. Но ему удалось ее укачать и уснуть вместе с ней на своей постели.
Да, он назвал свою дочь драгоценность… после жуткой ночи, когда чуть не потерял ее. Пожар случился под утро. Пристройка полыхала адским огнем, когда он спал мертвым сном после очередного боя и развлечения с тремя потаскушками найденными для него импресарио.
Хан мог только метаться вокруг пылающих стен, только пытаться заскочить в дом, но огонь и дым не давали ему этого сделать. Он орал от отчаяния и рвал на себе волосы… пока вдруг не увидел, как огромная тень выпрыгнула из-под падающих досок. Киара тащила в зубах сверток, перепачканный золой, ее бока были обожжены, а кое-где еще дымилась шерсть. Она положила попискивающий комок на траву и тяжело завалилась на бок рядом. Она спасла его единственную драгоценность. С тех пор за малышкой присматривала Зимбага и три няньки… а он… он решил, что ему не место рядом с младенцем.
И, нет, он не боялся, что кошка поранит Эрдэнэ….он испугался, что она убьет его лебедя… испугался настолько, что был готов пристрелить свою любимую и верную девочку. Но Лебедь не дала…
