Застонав от отчаяния, я схватила деда под руки и изо всех сил потянула в сторону двери. Дышать становилось все сложнее, мне казалось, что дым заполнил мои легкие, что он забивается мне в глаза и словно когтями дерет мне горло. Когда мне все же удалось дотянуть деда до двери, и я силой толкнула ее вперед — та не поддалась. Я подергала ручку и внутри все похолодело — оранжерею заперли снаружи.
Батыра Дугур-Намаева закрыли внутри оранжереи, сломали колесо на коляске и подожгли левое крыло дома. Он должен был здесь сгореть, и никто бы сразу его не обнаружил. Я схватила один из стульев и изо всех сил ударила по стеклянной двери, раздался звон, посыпались осколки, просунула руку, нащупывая замочную скважину, чувствуя, как опять порезала руку, но ключа в замочной скважине не оказалось. От отчаяния я закричала, оглядываясь назад и понимая, что времени совсем мало. Еще немного и огонь подберется к нам. А вытащить старика через разбитый проём я не смогу. Что же делать. Что делааать?
Ворон кружит, носится над своим хозяином, кричит и что-то дергает клювом в кармане пиджака, тянет изо всех сил и снова вьется над стариком. Я бросилась к Батыру, сунула руку в карман! Да! Ключ! О Боже!
— Молодец, Генрих! Умный мальчик! — я говорила сама с собой, пытаясь отвлечь себя, не дать погрузиться в панику. Я ведь прекрасно понимала, что могу сбежать отсюда сама и спасусь, приведу людей…но скорей всего, Батыр Дугур-Намаев уже будет мертв к тому времени.
Огонь пополз по полу, пожирая на своем пути декоративные деревья, воспламеняя цветы и полыхая в горшках. Кажется, я в самом аду и именно так выглядит сама преисподняя, когда обрушивается на грешников.
Я вылезла через разбитый проем в двери, окровавленными пальцами повернула ключ в замочной скважине и обратно к Батыру. Изо всех сил, задыхаясь, тащила его по полу, чувствуя, как силы покидают меня, как предательски кружится голова.
— Лети…Генрииих, лети, зови на помощь. Хана зови…слышишь? Веди его сюда! Давай! Ты же умница! Ты молодец!
Птица покружила надо мной, взмахивая крыльями и улетела через окно наружу, а я снова потащила деда по полу в сторону коридора, с ужасом понимая, что не дотащу его до улицы и, скорей всего выход из здания уже завалило рухнувшими балками. Я слышала грохот и треск. Каждый миллиметр казался мне километром, а вес деда тонной. Я уже не понимала ползу ли я или лежу на месте, но делала попытки тащить, пока не упала рядом с дедом, тяжело дыша и понимая, что у меня уже нет сил.
Хотела вздохнуть и закашлялась, снова пытаясь встать…посмотрела в лицо Батыра и вздрогнула — он открыл глаза, смотрел на меня зорко, цепко, как ястреб изучает добычу, попавшую в его цепкие когти, а потом морщинистые веки дрогнули и потрескавшиеся губы едва пошевелились.
— Бросай…спасайся сама.
Отрицательно качнула головой и собравшись силами встала, потянула его за собой, назад, сцепив зубы, спотыкаясь, падая, пока не упала на колени, согнувшись пополам от приступа кашля, опираясь на руки и раскачиваясь на четвереньках.
— Бросай! — тихий рык, как у раненого, умирающего зверя.
— Нет! Куда тащить? Я не знаю…говорите куда или умрем здесь вместе!
— Сама…уходи.
— Куда идти?
— До конца коридора там пожарный выход, нажмешь красную кнопку и дверь откроется.
Упрямо, сжав губы, вытягивая через проем куда-то назад, и по коридору, через не могу, через силу, глаза жжет и в горле першит так будто там все ободрано до мяса. Мы дойдем. Совсем немного осталось… я справлюсь. А сама падаю на пол медленно-медленно лицом вниз, только удара не чувствую. Глаза смотрят в глаза деда. Он медленно моргает и закрывает веки.
— Ангаахай! — громовой голос словно из самой пучины ада, из самого огня, который клубится и вверху и по сторонам, который норовит облизать меня всю, чтобы сжечь в пепел.
— Здесь…я.
Голос осип, и я не могу закричать, а сквозь завесу дыма ничего не слышно.
— Зд…е..е..сь, — с хрипом, пытаясь заглушить треск и звук ломающейся реальности. Закрыла глаза, чувствуя бессилие, чувствуя, как больше не могу даже пошевелиться. Может быть я не слышу голос Хана, а он мне кажется. Сквозь гул в ушах пробивается птичий крик и чьи-то сильные руки поднимают меня с пола.
Я не могу разобрать, что ОН говорит, только звук его голоса, только прикосновения рук и запах кожи, пробивающийся сквозь смрад.
— Птичка моя. Я с тобой. Слышишь? С тобой! Посмотри на меня!
На доли секунд открыла глаза и встретилась с черными, блестящими безднами, впившимися в мое лицо с отчаянным волнением, с какой-то невыносимой радостью.
— Со мной…
У меня даже получилось улыбнуться и обессиленно уронить голову ему на грудь. Ощутила, как мощные ладони гладят мою спину, как прижимают к себе за голову и губы касаются моих волос, лица, щек, скул.
— Птичкаааа, — его голос срывается на хриплый шепот, и я под него засыпаю.
***
Это были страшные воспоминания, они врывались в его голову и корежили мозг
«…Пожар случился под утро. Пристройка полыхала адским огнем, когда он спал мертвым сном после очередного боя и развлечения с тремя потаскушками, найденными для него импресарио.
Хан мог только метаться вокруг пылающих стен, только пытаться заскочить в дом, но огонь и дым не давали ему этого сделать. Он орал от отчаяния и рвал на себе волосы… пока вдруг не увидел, как огромная тень выпрыгнула из-под падающих досок. Киара тащила в зубах сверток, перепачканный золой, ее бока были обожжены, а кое-где еще дымилась шерсть. Она положила попискивающий комок на траву и тяжело завалилась на бок рядом. Она спасла его единственную драгоценность. С тех пор за малышкой присматривала Зимбага и три няньки… а он…он решил, что ему не место рядом с младенцем…»
И вместе с ними понимание, что у него появилась еще одна слабость. Еще одна ахиллесова пята.
Когда Ангаахай вернулась, у него произошел перелом сознания, какая-то часть вывернулась наизнанку, чтобы уже никогда не стать прежней. И впервые появилось чувство, о существовании которого он забыл. Страх.
Забыл еще со времен, когда сдыхал от голода на улице и ловил крыс, чтобы впиться в них сильными зубами и сожрать живьем. Тогда еще он понял, что бояться нужно только собственной слабости и всего, что может эту слабость вызвать. Жизнь редко преподносила ему подарки. В большинстве своем он выгрызал себе каждый кусок мяса боем, потом и кровью. Ничто не доставалось Тигру просто так. Но у него была отменная память и каждую ночь он слышал крики умирающей от побоев матери и помнил собственную беспомощность, собственное бессилие и осознание, что некто или нечто может отобрать у него самое дорогое, безжалостно порвать, искромсать и превратить в тлен смысл его жизни. Помнил, что никто и никогда не любил его так, как любила Сарнай. Он и не надеялся, что кто-то сумеет полюбить, ему это было не нужно. Дикий, маленький зверек предпочитал, чтоб его боялись. На хрен любовь. Она причиняет боль. Боль от потери…ведь мы обязательно рано или поздно теряем все, что любим. Теряем так или иначе. Прошли годы и это ощущение, этот страх, эти страдания стерлись, забылись, спрятались в тот самый угол, где худой, ободранный мальчишка лежал, свернувшись калачиком и смотрел широко распахнутыми глазами в ледяную мглу, крепко сомкнув нечто ценное в своих ладонях, нечто…без чего самому Хану было намного легче жить.
