Упал рядом лицом в подушки, распластавшись по кровати, сгребая ее в охапку одной рукой, чтобы не разрывать контакт. Шумно дышит со свистом.
И замирает, когда чувствует, как ее губы касаются его потной спины, вдоль позвоночника, а пальчики гладят его шрамы, она ложится на него сверху, животом на его спину, зарываясь лицом в его затылок. И он понимает, что слова и не может существовать. Оно маленькое, ничтожное, ничего не значащее…зачем ему слова если в ее руках его жизнь.
Зазвонил сотовый и Хан нехотя потянулся к нему, включая громкую связь.
— Ваш дед пришел в себя.
— Отлично. Что-то еще?
— Он хочет видеть Ангаахай.
— Он может хотеть.
— Отказался есть пока она не придет.
— Пусть не ест.
Отключился и перевернулся на спину, приоткрывая глаза и с удивлением видя, как его жена склонилась над ним.
— Я пойду.
— Нет! Ты не должна.
— Не должна, — кивнула и провела ладонью по его щеке, — я хочу пойти.
Перехватил ее руки.
— Зачем?
— Он пожилой и больной старик. Он заслуживает уважения. Он — твоя семья.
Долго смотрел ей в глаза.
— У меня нет семьи.
— Есть, — повторила упрямо и накрыла его пальцы своей ладонью, заставив невольно ослабить хватку. — я, Эрдэнэ и твой дед — мы твоя семья. И мы тебя любим.
— Батыр Дугур-Намаев не умеет любить! Не обольщайся. В любом возрасте он был и будет подонком.
— Я все же пойду, если ты позволишь.
И тут же потерлась об него, как котенок, прижалась губами к его щеке. И он ощутил себя расплавленным куском железа, растекающимся по шелковым простыням.
— Иди…если тебе это доставит удовольствие.
— Спасибо, — глаза искренне загорелись радостью, — доставит!
И он сам вспыхнул от восторга, загорелся изнутри, не сводя с нее взгляда и чувствуя, как внутри все болит…как тянет и ноет в груди и хочется громко надрывно заорать то самое слово, которого не существует.
Глава 11
Мы любим вовсе не тех, кто сделал нам что-то хорошее. Мы любим тех, кому сделали что-то хорошее мы сами. И чем больше хорошего мы им сделали, тем больше хотим сделать еще.
Пелевин
— Присядь вот здесь. Ближе. Мне тяжело говорить.
Я подошла на несколько шагов вперед. Этот человек даже в постели, с кислородной маской на лице, внушал страх и какое-то опасение. Словно был способен на что угодно на ментальном уровне. Его аура мощнейшая по своей силе, звучала даже в слабом звуке голоса. Сейчас я осознала значение слова — могущественный. Он был именно таким. Батыр Дугур-Намаев напоминал мне царя, возлежащего на подушках и повелевающего до последней секунды своей жизни.
— Скажи…Генрих улетел? Да? Или его оставили в доме?
Как интересно…он действительно позвал меня, чтобы поговорить о своей птице? Так неожиданно. Забота о питомце, когда в доме сгорело все дотла и насколько я слышала пропали золотые украшения.
— Генрих здесь. Я попросила Тамерлана забрать его к нам домой.
Дед прикрыл веки, тяжело вздохнул. Видно было, что он устал и ему тяжело разговаривать.
— Я принесла вам обед. Сама готовила…как вы просили. Бульон и кусок лепешки.
Веки слегка дрогнули и тонкие губы скривила усмешка.
— Попросила Тамерлана…как интересно звучит. Мой внук выполнил твою просьбу?
— Да…выполнил. Генрих живет в комнате Эрдэнэ. Он не в клетке. Если хотите вечером я принесу его к вам. Мне кажется он очень тоскует.
А сама поставила поднос на прикроватную тумбочку и пододвинула стул к постели. Наклонилась, чтобы снять с Батыра кислородную маску и тут он схватил меня за руку, его глаза распахнулись и черные угли обожгли меня так сильно, что я невольно вздрогнула.
— Вблизи ты еще красивее. Понимаю почему мой внук сошел из-за тебя с ума. Никогда не видел ничего подобного твоим глазам и волосам. Они как ненастоящие.
Тронул мой локон, потер в пальцах, а потом сильно за него дернул, заставив меня наклониться еще ниже.
— Думаешь сорвала джек-пот? Охомутала такого жуткого зверя, как мой внук навсегда?
Тяжело дыша, смотрела в старческие глаза, в лицо с морщинами и пигментными пятнами. Вблизи он казался не таким уж и изможденным, его глаза были молодыми, цепкими и страшными. Теперь я понимала в кого у Тамерлана такой тяжелый и мрачный взгляд.
— Я об этом не думаю…, - ответила очень тихо и высвободила воолсы, поправила подушку под головой Батыра. — для меня это не важно.
— А зря…потому что ты его действительно сорвала! Ты держишь моего внука за яйца, да так сильно, что это заметно даже на расстоянии. — перехватил снова мое запястье, — пользуйся этим, бери все, что можешь взять. Страсть недолговечна. Стань большим, чем просто сладкая дырка. Роди ему сына! Иначе это сделает другая!
Я накрыла его ладонь своей ладонью.
— Если Господь даст мне детей от вашего внука я обязательно рожу. Но этого не случится лишь потому что желаете вы или я.
— Этого может не случится даже если ребенок будет у тебя в животе!
— Что вы имеете ввиду?
Не понимая смотрела на старика, чувствуя, как к горлу подкатывает ком горечи. Как будто он знает что-то чего не знаю я.
— То, что очевидно для всех — никто в этом доме и в этой семье не хочет наследников от Тамерлана…включая его самого. Тебя скорее закопают живьем, чем дадут родить.
Мне не нравился этот разговор. Он заставлял меня нервничать, заставлял ощущать какую-то безысходность и шаткость своего положения. Как будто отбрасывал назад к неуверенности и сомнениям. После жаркой ночи в объятиях мужа мне так хотелось думать о хорошем, ощущать это призрачное неуловимое чувство. Как будто моего лица и тела коснулось само солнце.
— Давайте я вас покормлю.
— Я сам!
С трудом приподнялся, и я дала ему в руки ложку, устанавливая переносной столик на кровати. Старик взял ложку, но поднести ее ко рту у него не получилось, рука дрожала, и вся жидкость разливалась обратно в тарелку и на поднос. Какое-то время я смотрела на его усилия, а потом отобрала ложку, зачерпнула бульон и нагло поднесла к губам старика.
— Так будет быстрее.
Посмотрел на меня так, как будто сейчас сожжет в пепел, а потом послушно открыл рот и проглотил бульон.
— Вот так, — я вытерла губы салфеткой и набрала еще одну ложку. — Генрих вчера пел нам песни. И по русским и по-монгольски. Это вы его научили? Как он у вас появился?
Дверь вдруг резко распахнулась, и я увидела одну из теток Хана. Кажется, ее звали Цэцэг. Она застыла, как изваяние в дверях и ее лицо застыло словно в непроницаемой маске. Она смотрела то на своего отца, то на ложку в моей руке и ее аккуратные брови приподнявшись вверх, сошлись на переносице, а сильно выдающиеся скулы сжались. Казалось узкие глаза женщины превратились в две прорези и из них сочилась самая неприкрытая страшная ненависть на какую только способен человек.
