Засовы тяжело заскрипели, огромная железная дверь с грохотом отворилась. Послышался топот ног надзирателей и начальника смены, вперемешку с ними тонкое цоканье женских каблучков.
— Всем встать, суки! Руки по швам и мордами в стену!
Звук шипящего электричества и сдавленный крик. Кто-то ослушался, и его припекли электрошокером.
ЕМУ было неинтересно, как остальные заключенные быстро суетятся, вскакивают, отворачиваясь к стене, жмутся к ней, пряча лица. Он и не думал шевелиться. Он продолжал смотреть в окно. Скоро горизонт окрасится в нежно-золотой цвет, и по телу заключенного в собачьем наморднике пройдет волна дрожи, черные узкие глаза вспыхнут, и он загремит цепями, приветствуя солнечный свет так, как будто это единственное, что ему важно в этой жизни.
— А ты, ничтожество, кусок гнилого мяса, быстро встал! Ждешь особого приглашения?
Обращались к нему, но он даже не обернулся.
— Ты! Мразота! Встал, я сказал!
Начальник смены толстый, невысокого роста, с сальными волосами и обвисшим вторым подбородком кивнул своим людям на камеру. Клетка открылась, и четыре здоровенных мужика схватили заключенного под руки и швырнули на пол, прямо в ноги начальника и его гостьи.
— Кланяйся, урод!
Его удерживали на четвереньках, но он умудрился плюнуть ей на носки лакированной обуви и несколько раз чуть ли не сбить с ног четверых надзирателей.
— Ты это вылежишь, мразь.
Удары посыпались со всех сторон. Заключенный дергался, но даже не стенал, упрямо удерживая голову вертикально и не давая ее нагнуть к ботинкам женщины, пока его насильно на уложили плашмя на грязный пол и не придавили к нему сапогами.
— Прогресса нет? Упрямится идиот?
— Нет. Никакого прогресса.
— Сидит и молчит. Вывести и заставить драться невозможно. Только зря переводит жратву. Намордник снять опасно. Он раздирает людей зубами.
— Зверина. Никто никогда не сомневался, что ты зверина. Я тебя забрала из ящика, но в любой момент могу вернуть обратно.
Женщина подняла лицо заключенного рукоятью своего зонта, удерживая за подбородок. Когда он лязгнул зубами, она все же дернулась, а заключенного ударили по затылку дубинкой.
— Упрямишься. Зря. Я тебя сломаю. И не таких ставили на колени.
— Пошла ты! — прошипел сквозь зубы, презрительно кривясь и глядя на ноги женщины так, как смотрят на мерзкое насекомое.
— У меня для тебя подарок, но получишь ты его позже. — она выпрямилась и посмотрела на начальника. — Я хочу, чтоб ему поставили метку. Сейчас. Здесь. При всех.
— Тигр… давай, порви сучке все дырки! Она тебя хочет! Течет и воняет сучкой!
— Тигр, порви ее, вставь ей свой болт по самые гланды!
— Дааааа! Порвать суку!
Надзиратели ударили по решеткам, кого-то обожгли током, и крики стихли.
— Раздеть наголо и поставить на колени.
Одежду сдирали вдвоем, а еще двое пытались удержать, но заключенный дергал цепи, и конвоиры падали на колени, матерились, били его по спине, по голове, по лицу, а он постоянно вставал с колен и, набычившись, смотрел исподлобья на женщину с длинными прямыми волосами и маленьким ртом, похожим на красную прорезь.
С него содрали всю одежду, и женщина изучила его с ног до головы. Под улюлюканье заключенных.
— Он порвет тебя. Давай купи Тигра. Он тебе как загонит!
— Тигрище, зверина! Не жрал неделями, а здоровый, как буйвол!
— Когда-нибудь я сниму с тебя живьем кожу… но это будет потом. — женщина постучала зонтом по груди заключенного. — Вначале ты поработаешь на меня. Поработаешь тем, кем и являешься. Будешь моей собакой, которая по команде «фас» будет за меня драться.
— Каждая собака однажды срывается с цепи. И первый, кому она перегрызет глотку, это тот, кто ее на цепи держал.
Бронзовое тело, покрытое синяками, ссадинами, шрамами, ожогами, блестело от пота, лоснилось от грязи и скорее напоминало выкованную из стали скульптуру.
— Твои цепи будут под током, и если сорвешься, то только на тот свет.
— Я утяну тебя за собой.
— Давайте! Я хочу это сделать сама!
Кивнула на заключенного, и один из надзирателей подал женщине нож.
— Каждый мой пес носит на себе знак принадлежности мне. Обычно его выжигают, предварительно смазав обезболивающей мазью… Но у тебя будет личная привилегия. Я сама его вырежу на тебе.
Она провела лезвием по груди мужчины, и тот стиснул кулаки.
— Повой для меня, псина. Громко, заливисто. Повой от боли.
— Скулишь только ты, шавка.
Она вырезала на нем пять квадратов в виде цветка. Один посередине и четыре других по бокам. Два вверху и два внизу. Снимала квадратики кожи, и кровь текла по груди заключенного. Он не издал ни звука, только смотрел на нее своими сумасшедшими, страшными глазами, не моргая. Притихли все. Конвоиры, арестанты, начальник смены. Как будто затаились, не дыша.
Женщина швырнула ошметки кожи себе под ноги и потопталась по ним.
— Ты — мой раб. Каждый будет знать, кому ты принадлежишь. Рано или поздно с трона падают все. Помни, кто тебя с него сбросил. А теперь обещанный подарок.
Достала из кармана нечто тонкое, блестящее, похожее на пружину, и ткнула под нос заключенному, который стоял на коленях, согнутый, и трясся от напряжения.
— Представляешь, насколько я к ней близка? Насколько я рядом? Еще один твой отказ, и ты получишь ее палец, или ноготь, или сосок. Признайся, ты бы хотел на него подрочить?
Развернулась, чтобы уйти, но на мгновение задержалась:
— А может быть, ты хочешь получить маленький пальчик своего сына?
— У меня нет сына, сука!
Пошла к выходу в сопровождении начальника, который семенил следом, переставляя толстые ножки. Она не видела, как заключенный поднял с пола прядь золотых волос, как бережно сложил их в ладонь и поднес к лицу, принюхиваясь к ним жадно, закатывая глаза от удовольствия, а потом взревел:
— Я согласен! Слышишь, сука, я согласен!
Глава 3
Есть такая легенда — о птице, что поет лишь один раз за всю жизнь, но зато прекраснее всех на свете…
Однажды она покидает свое гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдет…
Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой,
так поет, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей…
Единственная, несравненная песнь, и достается она ценою жизни…
