— Смотрю на тебя и никак не пойму, где подвох. В каком месте есть тот самый изъян. Ведь он должен быть. Ты не можешь быть настолько идеальной… или мой внук продался дьяволу целиком и полностью, и тот немного потряс рай. Интересно, он сам знает, насколько ему, засранцу, повезло?
— Вы раньше так не считали.
— Я и сейчас не особо рад этому браку, потому что у нас принято жениться на своих… но ты заставляешь меня менять свое мнение. На старости лет многие взгляды становятся полярно противоположными тем, что были в молодости. Ценить начинаешь совсем другое. И я вижу, что ты его любишь… моего внука. По-настоящему. Не ради денег, драгоценностей, подарков и других благ. Ради него самого. Я бы многое отдал, чтобы в свое время меня кто-то любил точно так же. Я помогу тебе.
Макнула лезвие в мыльную воду, наклонилась и вдруг услышала тихое, хриплое:
— Даже не думай…жена!
Одернула руку и застыла, глядя на лицо своего мужа. Веки слегка дрогнули.
— Бороду не тронь… с ней под землю пойду.
Закричала. Уронила таз, схватила руку его, к губам поднесла. Целую, осыпаю поцелуями и не могу успокоиться. Меня разрывает от облегчения и от боли, от любви бешеной. Кажется, я от нее задохнусь.
— Живой я…живой. Сына…покажи.
* * *
Он ее слышал. Слышал, как молилась за него, слышал, как Бога просила, как маму свою звала. Не проси Бога, Птичка, Бог давно его забыл. А Дьявол только и ждет, когда сыграет с ним последнюю партию в шахматы. Хочет заорать ей, чтоб прекратила душу рвать слезами своими. Что слышать их невыносимо. А сам не может пошевелиться. Все тело горит. Болит и словно чужим стало.
Но человек так устроен, что учится в любом состоянии, и он учился. Учился различать интонацию ее голоса по утрам, прислушиваться к колыбельным, которые сыну пела. Понимать, как сильно она любит их детей. ЕГО детей. Его кровь и плоть. Он готов был сто раз сдохнуть за одну единственную возможность увидеть их, тронуть, сдавить руками.
Раньше он никогда об этом не думал. Избегал дочери, боясь увидеть в ее глазах ненависть, разочарование и боль. Гораздо легче было находиться вдалеке.
Но все изменилось. Ангаахай его изменила.
Потом, когда глаза открыл, боялся на дочь посмотреть. В глаза ее черные, глубокие. Не верилось, что от суки той могла такая девочка появиться.
Стоит в дверях комнаты, смотрит на него глазами, полными надежды. Боли отчаянной, слабости и в то же время силы. Красивая, как будто нарисованная, как будто все ее черты выводил кто-то кистью так, чтоб все фибры души ему перевернула. Затаилась. Не знает, что делать. Пока он кивком головы к себе не позвал.
— Папаааааа! — с воплем, с рыданием в объятия. Лицо зацеловывает, брови, глаза. — Она говорила, что ты живой… я только ей верила… только ей. Никому больше.
И это нереальное ощущение счастья, нереальное ощущение того, что не заслужил всего… не достоин, чтоб она вот так любила меня. Поднял тяжеленную руку и по голове погладил. Знал, что она этого хочет, что задолжал ей и ласку, и поцелуи. Много всего задолжал.
Его корежит от этого едкого ощущения всепоглощающей болезненной любви. Вдохнуть запах ее волос, втянуть его полной грудью, вспоминая, как держал ее на руках. Как боялся, что придется заказывать маленький гроб… боялся, что его малышка не сделает ни одного шага больше, боялся ее порока сердца, боялся… что позволит себе любить ее, а она уйдет… туда, откуда не возвращаются.
— Я так по тебе скучала, папочка. Так скучала.
Какая она уже большая, как изменилась за это время… благодаря Ангаахай. Какой красивой стала, уверенной в себе… Его девочка, спасла. Привела на помощь.
Перевел взгляд на Ангаахай с сыном на руках. Малыш ее шею ручками обхватил и голову на плечо склонил. Сколько ему? Год? Чуть больше года. И Хан не может выдавить ни слова. Жена делает шаг к нему, приближается с мальчиком на руках, а он все сильнее сжимает пальцы. Ему страшно… а вдруг она скрыла, и с ним что-то не так? Раскрыть свое сердце еще для кого-то. Увеличить вероятность того, что оно будет разрываться в несколько раз чаще.
— Покажи. — и голос срывается, слышится, как чужой. Ангаахай протягивает ему сына на вытянутых руках. Толстощекий карапузище с узкими, но ярко-голубыми глазами, красными щеками. Тянется обратно к матери, цепляется за ее шею. Смотрит с таким диким восхищением… с такой всепоглощающей любовью. Только сыновья могут так смотреть на своих матерей. С этим обожанием. И Тамерлан смотрит на них, задыхаясь, чувствуя, как обжигает болью грудную клетку. Как будто внутри все оттаивает, как будто черную пустоту внутри затопило огненной лавой, и он еще не привык к этой наполненности. К этому жжению.
Вспомнил свою мать… как сам на нее смотрел, разрываясь от фанатичной любви, от желания убить каждого, кто причинит ей боль. Лежал у ее ног, обнимал щиколотки, а она волосы ему перебирала, гладила, прятала за уши.
— Когда я вырасту, я на тебе женюсь, мама.
Тихо смеется, очерчивая его скулы тонким пальцем.
— Когда ты вырастешь, ты женишься на красивой, хорошей женщине, которая будет тебя любить.
— Никто не будет меня любить так, как ты, мама.
— Твоя женщина будет… вот увидишь. Будет любить так, как даже я тебя любить не могу.
— Неправда. Зачем мне другая. Я тебя люблю. Ты сама красивая и самая добрая. У тебя черные волосы и черные глаза.
— Кто знает, может, ты встретишь женщину с другим цветом волос и с голубыми глазами…
— Фуууу, это некрасиво…. Когда я вырасту, я убью этого подлеца и заберу тебя отсюда.
Малыш не сразу пошел к нему на руки, а он и не настаивал. Смотрел, как Ангаахай воркует с ним, и его распирало от гордости. Нет большего доказательства, что женщина принадлежит мужчине, чем ребенок, рожденный от него.
Утром в комнату заглянул Тархан. Сводный брат от урода отца. Он стал передо мной, уперевшись руками в бока. Массивный, здоровый буйвол.
— Спасибо…брат, — Тамерлан не отводил взгляда от его лица.
— Не благодари. Будешь должен.
Ухмыльнулся.
— Ни хера, это ты мне должен. Гниду, зовущуюся нашим отцом, раздавил.
— Ни хера. Именно поэтому и должен — задавить собирался я.
— Ни хера. Я самый старший. Так что заткнись и говори спасибо.
— А ты упертый.
— У нас общая дрянная кровь. Так что, думаю, пободаемся еще не раз.
— Думал, сдохнешь!
— И так просто отвалить тебе с братцем свою империю?
— Та подавись ею!
Тархан сел напротив, развалился в кресле.
— Конечно. Ты от нее и так по кусочку отщипываешь.
