С моей точки зрения, одним из лучших описаний любви в Средние века является отрывок из книги Хейзинги «Осень Средневековья» (1924):
С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желания и страсти звенели со всё большим надрывом… Разумеется, Античность тоже воспевала томления и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в томлении всего лишь отсрочку и залог верного завершения? А в печальных финалах античных любовных историй самым напряженным моментом было не препятствие желанию, но жестокое разделение уже соединившихся любовников внезапно вторгшейся смертью – как в повествованиях о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе. Чувство печали было вызвано не эротической неудовлетворенностью, а злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место. Создается форма эротического мышления, способная вобрать в себя избыточное этическое содержание, при том что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не притязающее на осуществление своих желаний. Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный – согласно этой теории куртуазной любви – благодаря своей страсти становится чистым и добродетельным. Элемент духовности приобретает всё большее значение в лирике; в конечном счете следствие любви – состояние священного знания и благочестия, la vita nuova… Dolce stil nuovo [Сладостный новый стиль] Данте и его современников был доведен до предела. Уже Петрарка колеблется между идеалом одухотворенной куртуазной любви и тем новым вдохновением, которое вызывала Античность. А от Петрарки до Лоренцо Медичи любовная песнь проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к той естественной чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы. Искусно разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению»
[44].
Даже платонизм Возрождения – уже проявлявшийся хотя бы при дворах правителей – не привел к восстановлению нюансов куртуазности, когда новая эротическая поэзия сделалась одухотворенной.
Впрочем, во Франции и Бургундии все происходило несколько иначе, чем в Италии, поскольку круг аристократических представлений французов о любви определялся «Романом о розе», где, конечно, описывалась рыцарская любовь, но не утверждалось, что она должна оставаться неудовлетворенной. Фактически это было восстание против учения церкви, своего рода языческое утверждение права любви наполнять жизнь. Как пишет Хейзинга:
Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars amandi. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно сплавлен с идеалом любви к женщине, как в период с XII по XV в. Системой куртуазных понятий были заключены в рамки любви все христианские добродетели, общественная нравственность, всё совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь то в традиционной, чисто куртуазной форме, будь то в воплощении «Романа о розе», можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой. И то, и другое выражало величайшую попытку средневекового духа всё в жизни рассматривать под одним углом зрения.
Это была эпоха чрезвычайной грубости, но та любовь, которую отстаивал «Роман о розе», не добродетельная с позиции клира, но утонченная, галантная и нежная, была доступна, конечно же, лишь аристократии; она предполагала наличие досуга – и известную свободу от церковной тирании. Турниры, в которых любовные мотивы занимали важное место, осуждались церковью, но церковь при этом оказалась бессильной их запретить; точно так же она не могла искоренить саму систему рыцарской любви. В нашу демократичную эпоху мы склонны забывать о том, чем мир обязан аристократии. В данном случае возрождение любви, случившееся в период Ренессанса, не было бы столь успешным, не проложи ему путь романтическое рыцарство.
В эпоху Возрождения, вследствие явного отвращения к язычеству, платоническую сторону любви обыкновенно отвергали, пускай она по-прежнему оставалась поэтической. Точка зрения Ренессанса на средневековые условности очевидна в истории Дон Кихота и его Дульсинеи. Тем не менее, средневековая традиция сохраняла свое влияние; в «Астрофиле и Стелле» Сидни
[45] это проявляется наглядно, да и сонеты Шекспира, обращенные к «господину У. Х.»
[46], явно подвержены ее влиянию. Однако в целом любовная поэзия эпохи Возрождения показательно весела и прямолинейна.
«Не смейся надо мной в своей постели, покуда хлад ночей меня студит», – призывал поэт-елизаветинец
[47]. Следует признать, что это эмоция прямолинейная, не утонченная и нисколько не платоническая. Впрочем, от платонических страстей Средневековья Ренессанс научился использовать поэзию как средство ухаживания. Над Клотеном в шекспировском «Цимбелине» смеются потому, что он не способен самостоятельно сочинить любовный стих и ему приходится нанимать помощников, которые находят отличную рифму («Живей! Живей! – Звончей»)
[48]. Любопытно, что ранее, до Средних веков, значительная часть поэзии уже посвящалась любви, но лишь в малой степени затрагивала ухаживание. В китайской поэзии описывались страдания женщины из-за отсутствия ее супруга и господина; в мистической индийской поэзии душа выводилась невестой, жаждущей пришествия жениха, то есть божества; но бросается в глаза, что мужчинам было довольно просто добиться благосклонности женщин, которых они желали, и необходимость обращения к музыке и поэзии едва ли возникала. С точки зрения искусств можно лишь пожалеть, что женщины, как правило, слишком доступны; в идеале мужчина должен приложить значительные усилия, добиваясь благосклонности возлюбленной. Такая ситуация в общем и целом складывается с эпохи Возрождения. Трудности здесь отчасти внешнего, отчасти внутреннего свойства, причем последние объясняются воздействием распространенных моральных предписаний.
