– Это одна из любимых тетушкиных книг, собрание автобиографических записок из работ Абу Али ибн Сины, одного из первых учёных и философов; она считала его героем. Судя по тому, что я о нём читала, Ибн Сина и моя тётя были во многом похожи. Они оба с большим любопытством смотрели на окружающий мир. Первым делом Ибн Сина освоил Евклидову геометрию, после чего взялся за другие вопросы. Точно так же поступила Идельба. Ещё в молодости Ибн Сина впал в своего рода лихорадочное любопытство, охватившее его почти на два года. Я прочту вам, что он пишет об этом периоде.
В течение этого времени я не спал ни единой ночи, и днём не посвящал себя ничему, кроме наук. Я составил для себя подборку материалов и вносил туда все рассмотренные мной факты, их силлогистические предпосылки, их классификацию и то, что они могли за собой повлечь. Я размышлял над условиями, в которых они могли действовать, пока не находил для себя достоверных ответов для каждого случая. Всякий раз, когда меня одолевал сон или я чувствовал, что слабею, я отворачивался, чтобы выпить вина, и силы возвращались ко мне. И всякий раз, когда сон овладевал мной, мои задачи являлись ко мне во сне, и во сне многие вопросы для меня прояснялись. Я продолжал заниматься этим до тех пор, пока все науки глубоко не укоренились во мне и я не усвоил их настолько, насколько это возможно для человека. Сегодня я знаю столько же, сколько знал тогда; ничего с тех пор не прибавилось к этим знаниям.
– Вот каким человеком была моя тётя, – сказала Будур.
Она отложила эту книгу и взяла другую, решив, что хватит читать книги с мыслями об Идельбе: от этого ей не становилось легче. Книга, которую она достала из сумки следующей, называлась «Сказания нсаренского моряка»; это были реальные истории о местных моряках и рыбаках, захватывающие приключения, полные, опасности и смерти, но также и морского воздуха, волн и ветра. Солдатам очень полюбились главы книги, которые она читала им раньше.
Но на этот раз она прочла рассказ под названием «Ветреный Рамадан», который оказался историей о давних временах, когда корабли ещё ходили под парусами, и о том, как однажды встречные ветры не пускали флот с зерном в гавань и с наступлением темноты кораблям пришлось бросить якорь у берега, а ночью ветер переменился, и на них обрушился атлантический шторм; моряки никак не могли добраться до берега, и те, кто остался на берегу, ничего не могли поделать, кроме как всю ночь мерить шагами берег. Жена рассказчика тогда заботилась о трёх сиротах, лишившихся матери, чей отец был капитаном одного из этих кораблей, и, не в силах смотреть на беспокойных детей в это время, рассказчик вышел на берег под завывающие ветры бури. На рассвете все они увидели полоску промокшего зерна на линии прилива и поняли, что случилось худшее.
– «Ни один корабль не уцелел во время шторма, и повсюду на берегу лежали тела погибших. И так как наступила пятница, то в назначенный час муэдзин пошёл, было, на минарет, чтобы подняться наверх и призвать к молитве, а городской блаженный остановил его гневным криком: «Кто может в такой час восхвалять Господа?»
Будур перестала читать. В комнате воцарилась глубокая тишина. Некоторые кивали, как бы соглашаясь: да, мол, всё так. Я уже много лет об этом думаю; но другие или тянулись к ней, как будто хотели вырвать книгу у неё из рук, или отмахивались, жестами говоря ей уходить. Будь они зрячими, они бы сами выпроводили её за дверь, или сделали что-то другое, но теперь никто из них не знал, как быть.
Она сказала что-то, встала, вышла и отправилась вниз по реке через город, к докам, потом к большому причалу, на самый его край. Красивое синее море плескалось о валуны, с шипением пуская в воздух чистые солёные брызги. Будур сидела на крайнем нагретом солнцем камне и смотрела на облака, плывущие над Нсарой. Она была полна горя, как океан был полон воды, но всё же что-то в этом шумном городе согревало ей сердце; она думала: «Нсара, ты теперь моя единственная семья. Теперь ты будешь моей тётей Нсарой».
20
Теперь ей предстояло ближе познакомиться с Пьяли.
Это был мелочный, погружённый в себя человек, витающий в облаках, необщительный и, на первый взгляд, заносчивый. Будур считала, что катастрофическое отсутствие манер уравновешивает его выдающиеся способности к физике.
Но сейчас её поразила глубина его траура по Идельбе. Будур казалось, что при жизни он обращался с ней, как с досадной нагрузкой, необходимой, но неугодной соратницей. Но её не стало, и сейчас он сидел на рыбацкой скамье у причала, где они с Идельбой иногда проводили время в хорошую погоду, и со вздохом сказал:
– С ней было так интересно говорить обо всём, не правда ли? Наша Идельба была поистине блестящим физиком, скажу я тебе. Родись она мужчиной, она бы не знала преград – она изменила бы мир. Конечно, не во всём она была одинаково хороша, но у неё было такое ясное понимание того, как что-то может быть устроено. А когда мы заходили в тупик, Идельба долбила проблему до последнего, будто билась лбом в кирпичную стену; я бросал, а она была настойчива и умна и всегда находила новый подход, поворачиваясь боком, если стена не поддавалась. Чудо. Она была чудесным человеком.
Он сказал это со всей серьёзностью, делая ударение на слове «человек» вместо «женщины», как будто от Идельбы он узнал о том, какими могут быть женщины, и оказался не настолько глуп, чтобы не усвоить урок. Но также он и не допустит ошибку исключительности – ни один физик не станет думать об исключениях как об универсальной категории; он разговаривал с Будур почти так же, как говорил бы с Идельбой или своими коллегами-мужчинами, только более сосредоточенно, как будто концентрируясь на достижении некого подобия нормального человеческого общения, и даже достигая его. Почти. Его рассеянность и неуклюжесть никуда не делись, но Будур стала относиться к нему лучше.
И хорошо, так как Пьяли тоже проявил к ней интерес и в течение следующих месяцев ухаживал за ней в своей чудной манере: он приезжал в завию, знакомился с её домашними и слушал, пока она рассказывала о трудностях изучения истории, и сам почти до невыносимого долго рассказывал о своих проблемах в физике и в институте. Он разделял её склонность к времяпрепровождению в кофейнях, и его, казалось, не волновало непристойное поведение, которое она себе позволяла с момента своего приезда в Нсару, – всё это он игнорировал, сосредоточившись на вопросах ума, даже сидя в кафе, потягивая бренди и черкая на салфетках, что было одной из свойственных ему чудаковатостей. Они часами говорили о природе истории, и именно под влиянием его глубокого скептицизма, или материализма, она наконец окончательно сменила фокус своего образования с истории на археологию, с текстов на вещи, убеждённая, отчасти, его аргументом, что тексты всегда будут оставаться лишь впечатлениями, в то время как вещи демонстрировали определённую неизменяемую реальность. Конечно, вещи напрямую вели к ещё большему количеству впечатлений и переплетались с ними в паутине доказательств, которые должен был представить исследователь истории, отстаивая свою правоту, но в том, чтобы брать за отправную точку орудия труда и знания вместо слов минувшего, Будур нашла настоящее утешение. Она устала перегонять бренди и начала проявлять сознательное любопытство к вещественному миру, которое всегда проявляла Идельба, чтя таким образом её память. Она слишком тосковала по Идельбе, чтобы поминать её непосредственно, и вынужденно пряталась от этого за подобными подражаниями, возвращая Идельбу к жизни в своих привычках, почти как мадам Сурури. Ей не раз приходило в голову, что в каком-то смысле мы знаем мёртвых лучше, чем живых, потому что реальные люди уже не отвлекают нас от размышлений о себе.
