От такой просьбы нельзя было отказаться. Будур согласилась и, чувствуя себя нервно и неуверенно, вывела их за ворота больницы. Их было слишком много для поездки на трамвае, поэтому они пошли по набережной, положив руки на плечи друг другу, как слоны на параде. Часто бывая в палате, Будур уже привыкла к их виду, но здесь, на ярком солнце и открытом воздухе, они снова представляли собой ужасное зрелище, изувеченные, искалеченные. Триста двадцать семь человек шли по набережной; выходя из палаты, она пересчитала их по головам.
Естественно, они привлекли толпу зевак, и несколько человек последовали за ними по набережной, и на большой площади уже собралась толпа, которая быстро освободила место для ветеранов в первых рядах протестующих, прямо перед старым дворцом. Они выстроились в шеренги на ощупь, вполголоса проведя перекличку с небольшой помощью Будур. А потом стояли молча, сцепив руки с руками тех, кто был справа и слева, слушая ораторов у микрофона. Толпа позади них становилась всё больше и больше.
Армейские аэростаты низко парили над городом, и голоса из громкоговорителей приказывали всем покинуть улицы и площади. Механические голоса сообщили, что объявлен строгий комендантский час.
Это решение явно было принято теми, кто находился в неведении о присутствии слепых солдат на Дворцовой площади. Те стояли неподвижно, и толпа осталась стоять вместе с ними. Один из слепых солдат крикнул:
– И что они собираются делать, пустить газ?
В принципе, это было вполне возможно, поскольку перцовый газ уже применяли в палатах Государственного совета, и в полицейских казармах, и в доках. И позже многие говорили, что слепых солдат действительно в течение этой напряжённой недели травили слезоточивым газом, а они просто стояли там, держа удар, потому что у них не осталось слёз, которые можно было пролить; что они стояли на площади, положив руки на плечи друг друга, и пели Аль-Фатиху и Басмалу, с которой начинается каждая сура:
Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Сама Будур никогда не видела, чтобы на Дворцовой площади пускали газ, хотя слышала, как её солдаты часами скандировали Басмалу. Но на этой неделе она не всё время проводила на площади, и её слепые солдаты были не единственными, кто покинул свои госпитали и присоединился к протестам. Так что, возможно, что-то в этом роде и произошло. Во всяком случае, в это верили.
В течение долгой недели люди коротали время, читая отрывки из Руми Балхи, и Фирдоуси, и весёлого муллы Насреддина, и Али, эпического поэта Фиранджи, и их родного, нсаренского поэта-суфия, молодого Галеба, убитого в самый последний день войны. Будур часто навещала женскую больницу, где лежала Кирана, чтобы рассказать ей, что происходит на площади и в других уголках большого города, теперь повсюду кишащего людьми. Они уже вышли на улицы и не собирались покидать их. Даже когда пошёл дождь, они остались. Кирана жадно впитывала каждое слово, ей самой не терпелось выйти на улицу, и она была крайне раздражена тем, что её держат взаперти в такое время. Очевидно, она болела серьёзно, иначе не стала бы этого терпеть, но её измождённый, нездоровый вид и тёмные круги под глазами, как у енотов в Инчжоу, говорили сами за себя. «Застряла, – выразилась она, – как только всё начало становиться интересным». Как раз тогда, когда её едкий, острый язык мог бы сыграть свою роль, войти в историю и сразу же прокомментировать её. Но этому не суждено было случиться; она могла только лежать и бороться с болезнью. В тот единственный раз, когда Будур осмелилась спросить, как она себя чувствует, Кирана поморщилась и только сказала:
– Термиты донимают.
Но даже при этом она оставалась в центре событий. Делегация лидеров оппозиции, включая контингент женщин из завий города, встречалась с адъютантами генералов, чтобы выразить свои протесты и по возможности провести переговоры, и они часто посещали Кирану, чтобы обсудить стратегию. В городе ходили слухи, что готовится сделка, но Кирана лежала с горящими глазами и качала головой, видя в Будур надежду.
– Не будь наивной, – её сардоническая усмешка исказила измождённые черты лица. – Они просто тянут время. Думают, если продержатся ещё немного, протесты утихнут, и они смогут продолжить начатое. Возможно, они правы. В конце концов, оружие-то у них.
Но потом в гавань вошёл флот ходеносауни и бросил якорь. «Ханея!» – мысленно воскликнула Будур, когда увидела их: сорок гигантских стальных кораблей, ощетинившихся пушками с дальностью выстрела в сотню ли от берега. Они вышли на беспроводную частоту вещания, занятую популярной музыкальной станцией, которую хотя и захватило правительство, но никак не помешало их сообщению достичь всех беспроводных приёмников в городе, и многие услышали его и передали дальше: ходеносауни требовали встречи с законным правительством, с которым имели дело раньше. Они отказались разговаривать с генералами, нарушившими Шанхайскую конвенцию, узурпировав конституционную власть, что было очень серьёзным нарушением; они заявили, что не покинут гавань Нсары до тех пор, пока вновь не будет созван совет, учреждённый послевоенным соглашением, и что они отказывались торговать с правительством, возглавляемым генералами. А поскольку зерно, которое спасло Нсару от голода прошлой зимой, в основном поступало с кораблей ходеносауни, это было действительно серьёзное заявление.
Вопрос решался три дня, в течение которых слухи летали, как летучие мыши в сумерках: что идут переговоры между флотом и хунтой, что закладываются мины, что готовятся десантные войска, что переговоры срываются…
На четвёртый день лидеры переворота внезапно исчезли. Флот Инчжоу не досчитался нескольких кораблей. Говорили, что генералов отправили в психиатрические лечебницы на Сахарных островах или Мальдивах в обмен на то, что они уйдут отсюда без боя. Вышестоящие офицеры, оставшиеся в городе, отозвали развёрнутые военные части обратно в казармы и стали ждать дальнейших указаний от законного Государственного совета. Переворот был подавлен.
Люди на улицах ликовали, кричали, пели, обнимали совершенно незнакомых людей, бесновались от радости. Будур не стала исключением; после она отвела своих солдат обратно в госпиталь и помчалась в больницу к Киране, рассказать обо всём, что видела, и глядела на неё, такую немощную посреди этого триумфа, с острой болью. Кирана кивнула, услышав новости, и сказала:
– Нам повезло заручиться их поддержкой. Весь мир это увидел; эффект будет замечательный, вот увидишь. Хотя теперь мы попали! Посмотрим, каково это – быть частью лиги, посмотрим, что они собой представляют на самом деле.
Друзья Кираны хотели вывезти её на площадь, чтобы она произнесла ещё одну речь, но она отказалась со словами:
– Ступайте, скажите людям, пусть возвращаются к своей работе, скажите им, что пекарни снова должны печь.
23
Темнота. Тишина. Затем голос в пустоте:
Кирана? Ты там? Куо? Киу? Кенпо?
Что.
Ты там?
