Калид покивал в ответ.
– Это сила самой гравитации, выраженная математически.
– Да.
– Притяжение обратно пропорционально квадрату расстояния.
– Да.
– И это справедливо для всего вокруг.
– Думаю, так.
– И для света?
– Не знаю. Масса света наверняка слишком мала. Если она у него вообще есть. Но если так, то сколь бы мала она ни была, она притягивается ко всем остальным массам. Масса притягивает массу.
– И снова, – сказал Калид, – действие на расстоянии.
– Да, – Иванг улыбался. – Некий дух вселенной, возможно, проявляющийся через какого-то неведомого посредника. В гравитации, магнетизме, молнии.
– Невидимый огонь.
– Скорее, то же по отношению к огню, что мельчайшие организмы по отношению к нам. Неуловимая сила. Но от которой ничто не ускользает. Она везде. Мы окружены ею.
– Активный дух во всём сущем.
– Как любовь, – вставил Бахрам.
– Да, как любовь, – в кои-то веки согласился Иванг. – В том смысле, что без неё всё было бы мертво на Земле. Ничто бы не притягивалось и не отталкивалось, не циркулировало, не меняло форму и вовсе никак не жило, а просто покоилось, безжизненное и холодное.
И он улыбнулся во весь рот, сверкнув большими лошадиными зубами, и на его лоснящихся тибетских щеках проступили ямочки глубоких морщин:
– И вот мы здесь! Всё как и должно быть, понимаете? Всё движется, всё живет. И сила действует строго в обратной зависимости к расстоянию между телами.
– Интересно, поможет ли это нам преобразовать… – начал Калид, но его собеседники закончили за него, передразнивая:
– Свинец в золото! Свинец в золото!
– Всё уже и так золото, – сказал Бахрам, и глаза Иванга внезапно заблестели, словно богиня очага вселилась в него, и он притянул Бахрама к себе и крепко обнял, снова мыча про себя.
– Ты хороший человек, Бахрам. Очень хороший. Если я поверю в твою любовь, могу я остаться здесь? Сочтёшь ли ты святотатством, если я буду верить в гравитацию, любовь и единство всего сущего?
Неприятности с теориями, неприменимыми на практике
Дни Бахрама наполнились ещё большей суетой, чем прежде, что можно было сказать про всех на мануфактуре. Калид и Иванг продолжали обсуждать значение всеобщей формулы Иванга и проводить всевозможные эксперименты, либо проверяя её на истинность, либо исследуя связанные с ней задачи. Но их изыскания мало помогали Бахраму в кузнечном деле, потому как трудно, а то и невозможно применить эзотерические и глубоко математические дискурсы двух первооткрывателей к насущным проблемам литья более прочной стали и более мощных пушек. Для хана «больше» – значило лучше, и он был наслышан о новых пушках китайского императора, рядом с которыми казались игрушечными даже гигантские древние орудия, брошенные в Византии после чумных бедствий седьмого века. Бахрам пытался выдержать сравнение с этими мифическими пушками, но испытывал затруднения с отливкой, с транспортировкой, со стрельбой, когда от каждого залпа ствол пушки попросту раскалывался. Калид и Иванг давали свои советы, но они не сработали, и Бахраму пришлось возвращаться к старому дедовскому методу проб и ошибок, который использовали металлурги в течение многих веков, вечно возвращаясь к одному: вот если бы только раскалить железо достаточно горячо, да правильно подобрать сырьё, вот тогда-то получится по-настоящему прочный сплав. И снова приходилось увеличивать силу речного тока, воздействующую на печи, чтобы нагреть их до температур, при которых жидкий металл раскалялся до слепяще-яркой белизны. Калид и Иванг наблюдали за этой сценой в сумерках и спорили до рассвета о причине такого яркого света, выделяемого из железа теплом.
И всё бы хорошо, но, независимо от того, сколько воздуха они вдували в угли очага, заставляя железо растекаться белым, как солнце, и жидким, как вода, если не жиже, готовые пушки шли трещинами так же быстро, как и раньше. А Надир появлялся без предупреждения, осведомлённый даже о самых последних результатах. У него явно были шпионы на мануфактуре, и его даже не волновало, знает ли об этом Бахрам. Может, он хотел, чтобы Бахрам знал. И он приходил и выражал своё недовольство. «Ещё, и поторапливайтесь!» – говорили его глаза, даже когда слова убеждали в том, что хан доволен результатами и понимает, что они, конечно же, делают всё возможное. Он говорил: «Хан впечатлён силой математики, способной остановить китайских захватчиков», – и Бахрам безрадостно кивал в знак того, что понял намёк, даже если Калид старательно делал вид, что никакого намёка нет, и молчал, не спрашивая о продлении амана для Иванга следующей весной, думая, что сейчас не лучшее время взывать к благосклонности Надира, и возвращался в мастерскую пробовать заново.
Новый металл, новая династия, новая вера
Поэтому, с практической точки зрения, Бахрам заинтересовался тусклым серым металлом, который снаружи выглядел как свинец, а внутри как олово. Очевидно, в ртути содержался переизбыток серы, если на подобное описание металлов ещё можно было ссылаться, что стало заметно не сразу и поначалу не привлекало к себе внимания. Но во время экспериментов и небольших испытаний установили, что металл был менее хрупким, чем железо, более гибким, чем золото, и в целом оказался другим металлом, нежели те, о которых писали Ар-Рази и Ибн Сина. Новый металл! И он смешивался с железом, образуя такую сталь, которая, казалось, могла бы хорошо подойти для отлива пушечных стволов.
– Откуда мог взяться новый металл? – спрашивал Бахрам у Калида и Иванга. – И как его называть? Я не могу продолжать описывать его как «серое вещество».
– Металл не нов, – сказал Иванг. – Он всегда был здесь, среди остальных, но мы достигаем температур, которых никто не достигал прежде, и металл проявляет себя.
Калид в шутку назвал его «золотосвинцом», но за неимением другого это название прижилось. И металл, который теперь добывали каждый раз, когда плавили синеватую медную руду, стал частью их арсенала.
Дни проходили в рабочей лихорадке. Слухов о войне на востоке стало больше. Говорили, что в Китае варвары снова устроили набег за Великую стену, свергнув прогнившую династию Мин и приведя гигантскую страну в состояние агрессии, которая теперь изливалась наружу и расходилась кругами на весь мир. На сей раз варвары пришли не из Монголии, а из Маньчжурии, расположенной к северо-востоку от Китая; таких искусных воинов ещё не видывал свет, и казалось вполне возможным, что они покорят и уничтожат всё на своём пути, включая исламскую цивилизацию, если ничего не будет сделано для обороны.
Так говорил народ на базаре, и Надир косвенно, в своей манере, подтвердил, что не всё спокойно; за зиму чувство надвигающейся опасности окрепло, и наступило время нового военного похода. Весна – время войны и чумы, двух самых сильных рук шестирукой смерти, как выразился Иванг.
Бахрам эти месяцы трудился так, словно с востока всё время подступала страшная гроза, выйдя из-за горизонта и двигаясь против ветров, предвещая беду. Это мучительное состояние примешивалось к радостям, которые приносили ему его близкие, когда его дети носились по двору или ёрзали во время молитв, опрятно одетые Эсмериной, такие воспитанные, пока ничто не выводило их из себя, к чему и сын, и дочь испытывали склонность – и чем несказанно удивляли обоих родителей. Это было одной из главных тем их разговоров среди ночи, когда они просыпались, и Эсмерина отлучалась облегчиться, а вернувшись, снова снимала сорочку, и её груди серебрились в лунном свете, как дождевые капли, стекая по рёбрам и в руки Бахрама, и он согревал их в том убаюкивающем мире позднего секса, который был одним из прекраснейших сторон повседневности, избавлением от сна, грёзой тела, где больше тепла и любви, чем в любое другое время дня, так что иногда по утрам было трудно поверить, что это действительно происходило, что он и Эсмерина, такая строгая в одежде и манерах, Эсмерина, которая управляла женщинами за работой так же лихо, как Калид, который бывал совершенным деспотом, и которая никогда не говорила с Бахрамом и не смотрела на него иначе, кроме как самым деловым образом, согласно всем правилам приличия, на самом деле перенеслась вместе с ним в другие миры, миры экстаза, глубокой ночью в их постели. По вечерам, глядя на неё за работой, Бахрам думал: любовь всё меняет. Всё же люди – такие же животные, Божьи твари, которые не слишком многим отличались от обезьян, и не было никакой реальной причины, почему грудь женщины не должна походить на коровье вымя, беспорядочно колыхающееся, когда она наклонялась вперёд и делала ту или иную работу, но любовь превращала их в сферы величайшей красоты, и то же было верно для всего мира. Любовь всё вводит в «состояние», и только в любви их спасение.
