Нажал отбой, выдохнул. Головой потряс, будто сон сгоняя. К Маше поднялся. Она на кухне, вино уже открыла. Опять поразился, каким внутренним чутьем женщины все угадать умеют! Ботинки снимаю, а сам думаю, что бы сказать, как соврать.
«Чего долго?» – «В магазине очередь была». Сел за стол, себе вина плеснул. Помолчали. «Наверно, надо в Архангельск все-таки мотануться, – говорю. – Своих проведать». Закусила губу Маша, в окно глядит, не отвечает. Я ее по ручке погладить попытался – не далась. Потом вздохнул и добавил: «Только раньше надо брата навестить. Узнать в подробностях, что, да как, да почему».
Выехали пятнадцатого мая на рассвете. Погода уже стояла теплая, из земли зеленые стрелки повылазили, к светилу тянутся. Москва все еще украшенная, будто домой с гулянки слегка поддатая возвращается. Может, от флагов или от чего настроение сделалось воинственное. В груди барабаны бьют – «будь, что будет, будь, что будет, будь, что будет». Ясно, что Гаврила человек опасный, да и я не лыком шит. По всей строгости спрошу за свое украденное прошлое.
Смотрю на Машу, и нравится мне она, сил нет! В своей обиде над миром воцарилась. Баранку крутит, не глядит. Жаль такую бросать.
Обитал Гаврила за тридевять земель, вдали от населенных пунктов: там ему свои делишки было спокойней обделывать. Через пару часов потянулась трасса вдоль лесочка насаженного, смешанного. Порой попадались торговые центры, рынки стройматериалов. Кстати, и тут наша древесина почетом пользуется. Сосна и ель северные у них идут с накруткой.
Когда проголодались, свернули на бензоколонку. За стеклом голубое небо праздничное, ни единого облачка. Машины блестят, мужички распахнутые ходят, расплачиваются. Мы у окна пристроились. Музыка похожа на новогоднюю, с бубенчиками. Мария сидит, сосиску пилит. Лицо тайной окутано. «Ты меня, Маш, прости. Я только съезжу, проверю, как они, и обратно». Ведь не собирался ничего подобного предлагать!
Едем дальше, радио слушаем, я домики разглядываю. Срубы в основном ставят по той же нашей технологии. Сайдингом обшивают. Солнце уже низко, шторка не спасает. Вот уже и стемнело. Вокруг выросли сплошные черные лесные массивы.
Еще через пару часов с шоссе на заросший тракт свернули, а с него вдруг Маша прямо в лес руль вывернула. «Ну, – думаю, – угробить хочет. У Гаврилы не получилось, у этой получится». Могучие ели лапами по стеклу хлещут. А еще вопрос: если застрянем, кто вытянет? Ладно бы тестина «Нива» была, а на таком тазике – куда по кочкам?
Вдруг смотрю – вдали между стволами белая стена мелькнула. Откуда она здесь – посреди леса? Маша фары гасит. «Сиди тихо. Пойду проверю, дома ли хозяин».
Пока ждал, покурить вышел. Тишина мертвая. В лучах луны – липка. От корней вроде ровный ствол поднимается. Потом древесина вся в наростах, и дальше к небу уже не один ствол, а пять тянутся. Что, интересно, так на нее, родимую, воздействовало? Почва тут хорошая, глинистая. Великая тайна, почему одни, как по ниточке по жизни тянутся, а другие вот так, будто их напугало что-то. А бывает, дереву кажется оно вверх растет, а оно вбок и, видно, что при первом сильном ветре упадет, а прутики чувствуют и ручки свои к солнцу тянут. Или по какой-нибудь неизвестной причине закручинится, задумается ствол, и все волокна в нем спутаются – тогда свилеватость пойдет. Некоторые ее ценят, а по мне так брак, болезнь. Бывает, дерево гордо и одиноко стоит, все такое правильное. А бывает, рогаткой расщепленной кочевряжится, язык показывает, или трезубцем царственным среди своих сородичей возвышается; по-всякому бывает. Если по древесине читать, каждый год видно: здесь мороз ударил, тут наоборот – лето затянулось. Так что в лесу знающим людям никогда не скучно.
«Пойдем», – Маша вернулись, от мыслей меня отвлекла. «Какой же план? Для общего понимания…» – «Видно будет». Подошли к забору – метра два с половиной, если не выше. Надо в обход. Земля под листьями мокрая, ноги скользят. Вот и ворота. Железные, с решеткой копьями, как у воинской части, где Евгений служил, под Северодвинском, только выше, наверно, раза в три. На воротах надпись краской – «ОСТОРОЖНО».
Маша мне на металлическую коробку кивает: «Суй руку, вы ж близнецы». Я ладонь приложил, да как вздрогну! Из коробки голос: «Идентификация пройдена успешно, сообщите пароль». – «Песенка хороша, но слышу я плохо». Только Маша это молвила, как двери лязгнули, скрипнули, в стороны поехали. А за ними те же ели, и среди них нечто черное: гора не гора, куча не куча, – груша гигантская.
Ступили мы на территорию, пошли по дорожке. Бугрится перед нами все ближе серое, шишковатое, на нарост похожее, только больше любого известного дерева. У стен фургончик с надписью: «Несушка. Замороженные окорочка». «Ничего не напоминает?» – тихо Маша спрашивает, а сама в мой локоть вцепились и дрожит как осиновый лист, зуб на зуб не попадает. «Напоминает». – «Напоминает ему… Ты всегда так говоришь».
Вход еле нашли – простая дыра в пещеру. Внутри затхло, как у того же Женьки в погребе, и тоже картошкой тянет. Шарим на ощупь – коридор под уклон, потом еще один, ступени вниз. Маша на телефоне фонарик зажгла. Бетонные наплывы ожили, тенями заиграли. Что дальше? То в одну стену тыкнемся, то в другую. «Ничего, найдем», – Машу успокаиваю, а у самого мысли-скакуны – как бы потолок не обвалился, воздух не кончился, не запутаться бы в таком лабиринте насмерть, зарядки бы хватило. А вдали из глубины сарая сквозняк гудит, жуть наводит.
Наконец в стене коридора обнаруживаем низкий лаз в боковую келью. Заходим. Вроде пространство жилое. Фонарик выхватывает железную лежанку. Под ней горшок. На стене плакат с японским ниндзей на мотоцикле. Столик с детскими рисунками – чудища сплошные. По полу раскиданы игрушки, как Митька любил, – гоночные машины, мотоциклы, солдаты всякие. Рядом с кроватью тумбочка и книга – «Кодекс Бусидо».
«Сын, что ли?» – предполагаю. «Или любовник… Тот, который в тебя стрелял». – «Так он пидарок, получается, Гаврюша наш? Очень даже прекрасно. А почему же вещи детские? Или мы с педофилом дело имеем?!» – «Еще версии, Миша?» – «Умственно отсталый?» – «Кто его знает». Тут в голове у меня и связалось. «Слушай, Машка! А не мог Гавриил в Архангельске с моим приятелем Спиридоновым встречаться?» – «Мог, конечно». – «Ну, тогда, ясно». Человеком средней паршивости, гнилым изнутри Гавриил ведь был! Прав друг детства. И не средней, а высшей паршивости, первосортная скотина, раз гомосексуалист, любовника умственно отсталого завел, да еще и на преступление его толкал. Ладно. Будем разбираться.
Прошли комнату японскую насквозь. За ней тренажеры поблескивают. Дальше бассейн, в который я чуть было не свалился. Потом молельная со статуей золотого сидящего мужчины, перед ней кресло вальяжное. На стене картина – оранжевое пятно и колесо от телеги. «Это Будда», – пояснила Мария, чтоб я надолго не задерживался. «Знаю такого». Мы его много раз с Петровым обсуждали. Дальше гримерная. Висят костюмы на вешалках, парики, ленты с перьями. А между одеждой – картины с видами закатов. И тут же мольберт и голова скульптуры. Каждая комната в другую переходит, по типу коридора. После гримерной на склад вышли. В пятне фонаря мебель топорщится. Секретер, как у нас в Архангельске, только без посуды. Чучело верблюда – ни к селу, ни к городу. Точно, как из Ветеринарной академии. «Да, – Маша кивает. – Это оно и есть. Точнее, копия».
