Я умел проводить время один. Закрывал глаза и пытался представить во рту язык одной высокой рыжей девочки с соседней парты. Накануне заметил, как поднялись волоски на ее руке, интересно почему? Они шелковисто переливались на солнце, и тело у меня сладко онемело. Можно что-то понять, если согнуть язык и усилием воли представить, что ощущения остались только в одной половине.
В то же время во мне рано проявилось то, что мама называла «талантами отца». Я разобрал подаренную на день рождения радиоуправляемую машинку, механический железнодорожный поезд, игру «Тетрис», настенные часы, компьютер, барометр, электрический чайник, счетчики воды и странную продолговатую штуку, которую нашел в глубине шкафа с постельным бельем. Когда я остриг иголки у кактуса, чтобы понять, сможет ли он жить без них, мать сказала, что в кактусе живет дух, который меня накажет.
Мы ходили в парк, наблюдать за животными, которые «могут научить любви некоторых людей без чувств». Она брала лист бумаги, пришпиленный к картонке, акварель, кисточку и банку с водой. Голуби назывались у нас степенными горожанами, а вороны – разбойницами. Я должен был сидеть на скамейке рядом, пока мама рисовала. Она постоянно говорила о том, что страдает без отца. «Вот когда твой папа приедет, мы будем счастливы». «Он украл мою молодость, я так любила его». «Это он виноват в том, что с нами стало». И так далее.
Когда мне было лет пятнадцать, маму уволили. На уроках она пела игрушечным голосом: «Я колени преклоню, перед Богом Всемогущим, мир раскроет свою сущность, через преданность мою». К тому времени я уже сильно ее стеснялся. Инга поджидала меня у школы, покачиваясь на качелях. «Мишенька, архистратиг!» – кричала она при всех и махала рукой (думаю, мстила за отца). Последние классы меня обидно дразнили этим словом. Я и так почти ни с кем не дружил.
Отец приезжал все реже, «откупался от нас», как говорила мама. В утро моего шестнадцатилетия он появился в прихожей – до сих пор верю в его способность проходить сквозь стены. Меня напугал этот растрепанный посеревший человек. Позже я узнавал его запах в старых железнодорожных составах. Как всегда, молча, Тихон Гаркунов заглянул в спальню матери. Она не стала с ним разговаривать, и я почувствовал щемящую жалость к нему. Потом двинулся на кухню и сел рядом со мной.
Без всякого предисловия отец сказал, что мы качаемся на волнах застывающей материи. Но где-то внутри вечно рождается импульс, всплеск – единственное событие, такое же, как рождение и смерть, только более мощное. Оно имеет вневременную и внепространственную природу. Чтобы познать истину, надо идти не по видимым кругам, со всеми, а стремиться к центу, к водяной короне. Она где-то рядом, всегда здесь и сейчас. Попасть туда почти никому не удается. «Для этого нужно сверхусилие», – подытожил отец горько, поднялся и, театрально склонив голову, не оборачиваясь, вышел. Больше я его не видел.
Позже пришло извещение, что Тихон Гаркунов погиб во время шторма. Мне пришлось собирать документы и таскаться в порт, пытаясь выбить страховую компенсацию, но показания свидетелей указывали на вину потерпевшего – несоблюдение правил безопасности, возможно даже, willful act.
Тем временем Инга перестала есть, демонстрируя миру, который так и не принял ее, свое полное равнодушие. Она плотно смыкала губы, и я с трудом просовывал ложку в ее спекшийся рот. Накануне моего поступления в Ветеринарную академию психиатр сжалился надо мной, предложив хороший психоневрологический интернат. Я согласился, вначале с тяжелым чувством, а потом с огромным облегчением, и сбежал в Москву, к животным, которые могут научить любви.
Домой я возвращался регулярно. Приезжал в основном летом, на пару месяцев, навестить мать, которой до меня не было дела.
Жил на Воронина и, чтобы самому не сойти с ума, заходил к Спиридонову, соседу по лестничной клетке. Вася по кличке «Спирт» был светлый человек, беззлобный алкоголик. В детстве мы пачкали землей соседское белье, висевшее во дворе, – так и подружились. Спирт был на десять лет меня старше и, кажется, отставал в развитии. Его самоотверженность не знала предела: он соглашался на все, что я предлагал, и всегда был готов к встрече.
Мы немного заправлялись, прежде чем двинуться на Двину, навстречу приключениям. Мне нравилось вести себя странно, но так, чтобы грань странности оставалась почти незаметной. Не знаю, понимал ли Вася мой юмор, думаю, это было выше его разумения. Во всяком случае, однажды, он продемонстрировал собственный уровень, когда начал кривляться, пародируя походки прохожих и нам чуть не влетело от компании южан. Я придумывал более тонкие вещи: сидеть неподвижно много часов подряд и смотреть в одну точку, идти строго по прямой, пока не уткнешься в какое-нибудь препятствие, или лежать прямо на дороге. Мир вокруг становился прозрачным, менее материальным, и мне делалось легко; в целом на нас мало обращали внимание, это было одним из условий игры. Так продолжалось, пока не появилась Настя – возможно, она и была тайной целью нашего акционизма.
Светило солнце, сильный ветер сдул всех лишних. Двина ерепенилась, зонты шашлычных выворачивались наизнанку, всеми своими ткаными боками стремясь в небо, по которому быстро плыли обрывки облаков. По бетонным плитам набережной катились, отбивая кудрявый ритм, пивные банки. Нас со Спиридоновым несло вперед вместе с ожившими предметами – два вороха тряпок, два пустотелых кулька. То прибивало к гранитному ограждению, то наворачивало на пластиковый стул и валило вместе с ним в низкие вихри из сора и листьев. Мы не сразу заметили, что за нами увязались две девушки. Одна была одета в клетчатую рубашку и шортики из старых джинсов (то есть выглядела, как Лив Тайлер из клипа Крейзи, который тогда крутили по телевизору), а вторая… вторую я не помню, она почти сразу испарилась.
«Ну, хватит», – скомандовала Настя, как только игра ей надоела (я никогда не останавливался так быстро, видя смысл как раз в том, чтобы перейти черту). Но у этой девушки был такой подтрунивавший надо всем вид, влажные губы и большие крепкие зубы, наводившие на мысль о здоровье и сексе, как основах мироздания, что мы со Спиртом мгновенно забыли про высокий стиль, выработанный мной, и стали гоняться друг за другом, плеваться и бросаться песком. В довершение ко всему украли лодку, отъехали от берега, и я столкнул Васю в воду.
Пока сох, дрожа, под нагревателем в кафе, он успел назначить Насте свидание. Весь вечер я просидел у двери, подслушивая, что там, на площадке. Когда раздались знакомые голоса и звякнул ключ, я написал девушке, которая мне понравилась, что живу напротив, и, если ей станет скучно, она может зайти. Через полчаса раздался звонок в дверь. Со смехом Настя рассказала, что Спирт водил ее в музей свистулек, а потом на турнике показывал, как подтягивается. Тогда я и лишился девственности, – слишком поздно, скажете вы, мне было двадцать два.
Настя отдавалась процессу с первобытной страстью, и я сразу почувствовал себя гигантом, в котором дремали силы как раз для этого момента. Я просил ее не кричать слишком сильно, чтобы не услышал Спирт. Тем не менее скрыть от него ничего не удалось. Встречая нас на лестнице, он здоровался без улыбки, как с посторонними.
