— Сорок. Нет, сорок уже было. Сорок один. Или сорок два. Не помню.
— Вы учились скульптуре?
— Этому не учат. Это или есть или нет и никогда не будет. Когда-то учился в Суриковском. Давно. На третьем курсе мои работы похвалил Неизвестный. Эрнст Неизвестный, слышал про такого? Сказал: в парне есть искра Божья. После этого меня из института поперли.
— За то, что похвалил Эрнст Неизвестный?
— Да нет, за пьянку.
— А потом?
— Потом пошла жизнь. Нужно было кормить семью. Так и стал камнерезом.
— Семья сохранилась?
— Куда-то исчезла, ничего про неё не знаю. А ты, мужик, кто? Повадка у тебя ментовская.
— Нет, я не из милиции. Я сам по себе. Один человек рассказал мне, что вы разговаривали на могиле Гольцова с живым Гольцовым. Было такое?
— Ну да, было. А что?
— Я хотел бы кое-что уточнить. Посмотрите на эти снимки.
Панкратов убрал со стола пустые бутылки и выложил штук тридцать фотографий. Накануне он полдня просидел за компьютером, скачивая из Сети снимки самых разных людей, близких по возрасту, лет по пятьдесят, и печатая их на цветном лазерном принтере. Среди них была только одна сканированная фотография Гольцова — из папки, которую передал ему Михеев. Снимок был сделан, вероятно, сразу после выхода Гольцова из лагеря — в казенной одежде, с настороженным выражением лица.
— Вы кого-нибудь узнаете из этих людей?
Фрол скользнул взглядом по снимкам и сразу ткнул в Гольцова:
— Он. Такой он и был, когда я с ним разговаривал.
— Спасибо, вы мне очень помогли. Я был сегодня на Ваганьковском кладбище, видел вашу работу. Я небольшой знаток, но она произвела на меня сильное впечатление.
— Ничего получилось, — как-то равнодушно воспринял комплимент Фрол. — Я вот еще немного пообщаюсь с Богом… Вот, всего пол ящика «Ермака» осталось, — уточнил он, заглянув под стол. — Оклемаюсь и кое-что сделаю. Вот это будет нечто.
— Тоже надгробье?
— Мой жанр.
— Чье?
— Неважно. Важно что. Вот как это будет называться — судьба. Страшное это дело, судьба. Никогда не думал об этом?
— Страшное чем? — не понял Панкратов.
— Тем, что она конечна. Всегда. Черточка между рождением и смертью. И всё. Второй черточки никогда не бывает.
Фрол щелкнул у стены рубильником, середина бокса осветилась сильными лампами. Это была мастерская камнереза. Длинный самодельный стол с аккуратно разложенными инструментами, блоки то ли глины, то ли пластилина в целлофане. На невысоких козлах из толстых брусьях возвышалось что-то, накрытое мешковиной.
— Получили заказ? — поинтересовался Панкратов. — От кого?
— А хрен его знает. Приехал какой-то малый на этом, сквотере, скрутере? Никак не запомню.
— Скутере? — подсказал Панкратов.
— Ну да, на такой желтой перделке. Чернявый, вроде кавказца. Дал фотки и аванс. А больше мне ничего и не надо.
Фрол снял мешковину с того, что было на козлах. Под светом ламп заискрилась на сколах бесформенная глыба какого-то черного камня. Камнерез провел по ней руками, то ли оглаживая её, то ли ощупывая.
— Я уже знаю, что буду делать. Даже в руках зудит. Но еще рано, еще немного рано.
— Это гранит? — спросит Панкратов.
— Габро. Научно говоря, габродиабаз. Из Карелии. Живой камень. Душа в нем есть, только ее нужно почувствовать.
— И все-таки — кто это будет?
— Фотки там, на столе, в папке, — отозвался камнерез, бережно укутывая мешковиной камень.
В папке была пачка цветных снимков. И со всех снимков смотрел на Панкратова генеральный директор ЗАО «Росинвест» Олег Николаевич Михеев.
Вернувшись на Беговую, Панкратов долго сидел в машине, задумчиво барабаня пальцами по рулю. Потом завел двигатель и выехал на Ленинградский проспект. Он уже знал, куда едет: в Тверь, в детский дом № 24, где десять лет прожил Георгий Гольцов, осиротевший после того, как его отца застрелили на площади в Новочеркасске 2 июня 1962 года, а его дядю на 12 лет отправили в «Устимлаг».
Глава третья
РАССТРЕЛ НА ПЛОЩАДИ
I
«Утром 2 июня 1962 года к воротам Новочеркасского электровозостроительного завода имени Буденного начал стекаться рабочий люд. Но по цехам не расходились. Завод стоял. Застыли станки в механических цехах, по литейке не проплывали ковши с расплавленным металлом, на сборке не суетились слесаря возле остовов электровозов. А толпа все росла — хмурая, молчаливая, как бы накапливающая в себе энергию действия. Никто не знал, что этот день войдет в историю России, как вошло „кровавое воскресенье“ 9 января 1905 года, но все знали, что в этот день что-то произойдет.
К девяти часам у проходной собралось все взрослое население поселка Буденовский, все четырнадцать тысяч рабочих электровозостроительного завода. Пришли жены рабочих, принаряженные, как на праздник, набежала вездесущая ребятня. Какой-то малости не хватало, чтобы энергия толпы превратилась в действие. Эта малость явилась в виде плаката, написанного на простыне заводским художником Коротеевым: „Мясо, масло, повышение зарплаты!“ (За этот плакат он позже получил двенадцать лет колонии строгого режима.) По толпе пронеслось: „Пошли!“ Не нужно было говорить куда, все и так знали: в центр города, к Атаманскому дворцу, где помещались горком партии и горисполком. „Мы им всё скажем!“ Многотысячная толпа двинулась в путь, заполняя собой широкую, как выгон, улицу. Несли портреты Ленина из старых запасов заводского профкома, несли свежие лозунги, заготовленные к несостоявшемуся празднику освобожденного труда: „Да здравствует освобожденный труд!“
От поселка Буденновского до Атаманского дворца было двенадцать километров.
События, взбунтовавшие мирный южный город Новочеркасск, начались двумя днями раньше. 31 мая 1962 года появилось правительственное постановление о повышении цен на мясомолочные продукты. Мясо, стоившее рубль двадцать копеек килограмм, стало по два рубля. Молоко — 35 копеек литр вместо 20 копеек. Масло — 3.40 вместо 2.20. Все цены скакнули в среднем на 30 процентов. Хрущев, в то время Первый секретарь ЦК КПСС, понимал, что простым постановлением тут не отделаешься, нужно объяснить советскому народу, чем оно вызвано. Обращение писали четыре группы экспертов, рассаженные по цэковским пансионатам. Все их варианты Хрущев забраковал, написал свой. Объяснил по-нашенски, по-простецки. Уже год мы вынуждены покупать пшеницу в Канаде, а денег в казне нет. Снизить расходы на оборону не можем, сами понимаете почему, сельское хозяйство работает себе в убыток из-за низких закупочных цен. Придется вам, товарищи рабочие, эту нагрузку взять на себя. Мера эта временная, как только, так сразу. Как ни странно, сработало. Во временность, конечно, никто не поверил, но волнений повышение цен не вызвало. Поматерили „кукурузника“, не без этого, на том и кончилось.
