«Посвяти мне песню», — повторил голос Рэнимора уже насмешливо. И затих, как весенний порыв ветра, спрятавшийся в кронах.
— Хорошо, — я напрягла память, отвечая то ли Рэму, то ли Агате. Ничего хорошего в голову не лезло. — Вы знаете репертуар ансамбля «Убить моего благоверного»?
Альви захихикала в ладонь. Не знает — сразу видно. По округлившимся глазам Агаты я поняла, что для нее это также нечто из области неизведанного.
— Выберите что-то более популярное, — отрезала Агата.
— Я настаиваю, — возмутилась я. — Мы уже много раз не смогли прийти к компромиссу.
Лицо Агаты медленно налилось багрянцем. На лбу проступили блестящие капли пота. Не нужно было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять: я не нравлюсь ей. И хорошо, если только по причине того, что наши музыкальные вкусы разошлись.
— «Убить моего благоверного»! — прокудахтала она на весь зал. — Ишь, ты! Как только не назовутся!
— Я знаю этот ансамбль, — отозвалась концертмейстер, что занималась с Ровеной и Генриэттой.
— И «Покорного слугу» знаете? — я тут же воспряла духом.
— Подберем, — заверила меня женщина и широко улыбнулась.
Глава 48
Не знаю, откуда у меня возник талант к вокалу. Может быть, я родилась с задатками, а может посланники Филлагории принесли мне его на белых крыльях, но пела я, забывая обо всем. О том, что потеряна между двух огней и не могу ступить ни шага, о безрадостной перспективе заключения под стражу, об улыбке Олафа и его словах, которые когда-то казались бриллиантами на дне черного колодца Вселенной… Филлагория, да я даже имя свое забыла! Лишь поцелуй Рэнимора все еще горел на губах и распускался пламенной розой с каждым словом, с каждым выдохом.
Пусть слово — ложь, но ты поймешь:
Он научил меня врать безгрешно.
И станет твердь седым песком
Когда меня ты коснешься нежно. [1]
— Довольно неплохо, — со снисхождением прокомментировала вторая концертмейстер, снимая очки. Звали ее Анна, и на проверку она оказалась куда приятнее Агаты с ее безбрежным пафосом. — Но ты слишком зажата. Отпусти себя. Представляй, что тут, — она легонько коснулась моего солнечного сплетения, — распускается цветок.
— Мне воспринимать это, как комплимент, — не сообразила я, — или как намек, что мне лучше не соваться в эту стезю?
Анна добродушно рассмеялась, и по ее щекам побежали мелкие морщинки:
— Одного дня очень мало, чтобы сделать из неограненного камня драгоценное украшение. Ты понимаешь это, девочка моя. При всем при том, я считаю, что ты не станешь худшей на выступлении. Ты умеешь вкладывать в песню смысл. Она идет у тебя от сердца.
Я бросила взгляд в добрые голубые глаза Анны. «Ничего не бойся!» — отражалось в их льдистой глубине. Знала бы она, что если я завалю выступление, станет только лучше. Для меня и для остальных. Но вот проблема: в то же время меня разрывало страстное желание посвятить Рэнимору песню. Иррациональное, необдуманное и немного сумасшедшее. Странное и сладкое помешательство не терпело противоречий, не заглушалось шальными мыслями, не вытеснялось утекающими секундами… И пугало оно, пожалуй, посильнее предстоящего испытания.
— Я справлюсь, — проговорила я в конце концов. И, что странно, на этот раз я верила себе.
На обед я благополучно опоздала: желание еще раз опробовать возможности своего голоса перевесило здравый смысл. Лишь когда Анна вытолкала меня из зала почти взашей, будто бродячую собаку, что забрела в лавку погреться среди зимы, до меня дошло, что грядут проблемы.
Впрочем, у страха глаза велики: ничего интересного я не пропустила. Разве что, место мне досталось отвратительное: между Шанти и Роттильдой. От одной воняло, будто от мусороприемника, а от присутствия второй просто было мерзко. До тошноты и противных мурашек под коленками. Шанти натягивала во мне какие- то невидимые нити, даже будучи за пределами видимости. И от этого внутри тлело едкое, разрушающее, кислотное пламя.
Рэнимор теперь оказался в опасной близости: их с Шанти, кажется, даже тяговая повозка растащить не могла! И, если честно, мне слабо верилось в историю про подругу детства. Но на всякий случай я дала себе обещание не есть слишком быстро и не чавкать.
На первое подали весьма странный сулешник в больших круглых мисках. Смотрелось-то варево весьма аппетитно и внешне даже напоминало Фергазийский томатный суп. Но ровно до тех пор, пока мне не пришла в голову безумная идея ковырнуть в нем ложкой. Помимо томатов, в густой и разваренной алой жиже плавали тощие мойвины, цельные дольки чеснока и треугольные кусочки глибби [2]! Будто кухарка схватила дворцовую мусорницу и вывалила ее содержимое в кастрюлю! Страшную иллюзию рушила, разве что, оценочная карточка под каждым из блюд.
— Даже пробовать не буду, — высказалась я.
Бруна на другом конце стола подняла два пальца, одобряя мой жест доброй воли.
Роттильда, задумавшись, поднесла ложку ко рту и отхлебнула кровавой жидкости. Тут же раскраснелась и напрягла лицо, дабы не сморщиться. Шанти же во всю стучала ложкой о миску, поедая жуткое зелье. А я глядела в свою тарелку, где капельки жира танцевали на алой гуще, и думала о том, что кто-то, видимо, хочет вылететь с отбора сильнее, чем я. А еще о том, какой же эффект хотела вложить в это зелье его автор: ветрогонный или слабительный. На Рэнимора, старательно пытающегося покончить с жутким кулинарным шедевром, я и смотреть боялась. To ли из-за Шанти, что с презренной ревностью перехватывала каждый мой взгляд, то ли из-за нашего поцелуя накануне.
Когда кухонные работницы унесли суповые тарелки, большая часть из которых осталась непочатой, стало еще веселее. Потому что на белоснежной скатерти появились широкие и плоские блюда, на которых возлежало нечто, покрытое запеченной сырной корочкой. Из золотисто-белесого нечта, чуть пахнущего белорыбусом и овечьим сыром, выглядывали пышные головки зеленоцветочницы.
О, Филлагория! Неужто это тошнотное зелье, что я старательно выдумывала специально для принца?!
Вместо аппетита к горлу подкатил страх, и я точно знала: не смогу и кусочка проглотить. Руки предательски затряслись, и зубья вилки принялись отстукивать бешеный ритм по краю тарелки. Должно быть, Фелисия решила поиздеваться над нами, выбрав для обеда два самых мусорных рецепта! Точно! Не зря же нам выходной день сегодня выделили…
Вилки застучали о фарфор, и страх пророс глубже. Сердце рухнуло в живот и перестало биться. Захотелось провалиться на месте. Или раствориться в горячем воздухе, пропахшим овечьим сыром.
— Это блюдо — приятное открытие, — раздался справа голос Роттильды. — Экономно, но при этом почти по правилам здорового питания. Дип из овечьего сыра заслуживает отдельного внимания.
— Суховато, — заметила Бруна. — Но есть можно.
Стараясь не поднимать глаза, я повернулась к Рэнимору и убедилась, что зельевар из меня так себе. И аптекарь — тоже. Ибо мое зелье не оказалось ни тошнотным, ни рвотным, а напротив: возбудило у него аппетит. Шанта, к моему удивлению, тоже опустошила свою тарелку. Оставалось лишь удивляться: как только в ее тощем теле помещается так много еды?
