Гад — это шут. Мелкий гад, помутивший мысли и укравший к низшим весь мой здравый смысл! Я обнаружила его у входа в один из залов для торжественных приемов. Энергично размахивая руками, он спорил с Галиантой, причем спор шел не на жизнь, а на смерть.
— Только попробуй! — пищал Алексис. — Ты знаешь, чем это чревато!
— Я знаю, что твои фантазии обречены на провал, — Галианта гордо откинула голову, и ее лысина блеснула в свете маглюмов.
Заметив, что я приблизилась, королевские приближенные оборвали разговор.
— О, ибреса Крэтчен! — выплюнул шут с нарочитой наигранностью. — Заблудились?
— Д-да, — я закусила губу, пытаясь поймать единственную возможность продолжить разговор.
— Не умеете пользоваться визиоллой? — съязвил Алексис. — Неужто прогуливали не только биологию, но и базовую теорию магии?
— Она, кажется, настроена неверно, — я сделала грустное лицо. — Не могли бы вы проводить меня до секции, Алексис?
Галианта улыбнулась: отчего-то слишком едко, и послушно удалилась в тьму коридора.
— Сюда, ибреса, — шут приоткрыл дверь террасы: узкой и белоснежной, с резными окнами под самым потолком. — Здесь очень сложно заблудиться. Вы привыкли удивлять меня своей нерасторопностью.
Я сделала шаг через порог, в обжигающие и чистые солнечные лучи. Визиолла метнулась было за мной, но я быстро захлопнула створки двери, безжалостно раздавив ее между ними. Ворох серебристых искр просыпался мне под ноги. Жест получился довольно естественным.
— Какая незадача, — прокомментировала я для полной достоверности.
— И после всего этого вы хотите убедить меня, что заблудились? — дерзко проговорил Алексис.
— По правде говоря, — я замялась, — мне нужна ваша помощь.
— Помощь? — Алексис вскинул редкую бровь и хихикнул. От его недоброго смеха передернуло, будто внутри натянули невидимую струну. Словно я была марионеткой, а он управлял мною.
— Что вы имели в виду, Алексис? — продолжала я гнуть свою линию. — Что вы хотели сказать, говоря о моем разрезе глаз?
— О вашем… — шут вгляделся в мое лицо. — Хм… Милая ибреса, я не тот человек, с которым стоит заигрывать. Я немолод, да и физиономией не вышел.
Ярость обожгла грудь потоком кислоты. В горле запершило, и я прокашлялась.
— Вы прекрасно знаете, о чем я.
— Глаза? — Алексис закатил взор. — Глаза? Что-то не припомню…
— Вы сказали, что у меня истинно королевский разрез глаз, — прошептала я. — Там. В уборной.
— Я ничего такого не говорил, — Алексис хлопнул в ладоши.
— Хватит прикидываться! — внутри бурлила ярость, и я едва сдерживала себя.
— Нет, я правда… — Алексис закусил губу и, пятясь, двинулся в дальнюю часть террасы. — Вам приснилось, ибреса! Знаете, на нервной почве и не такие сны видятся!
— Умоляю, Алексис! — я почти плакала.
— Не понимаю, о чем вы, ибреса, — шут пожал плечами и вскинул голову в белоснежный потолок. — Увы и ах, мне пора. Попейте на ночь валерьянового корню. Я попрошу, Андара заварит специально для вас, она хорошо это умеет делать.
Он ушел, дурашливо пятясь и вскидывая руки, будто припадочный. Я осталась одна на белой террасе. Растоптанная. Обманутая. И ничего не понимающая.
Глава 52
На ужине я убедилась, что Бруна не просто умеет готовить: она — ас кулинарии. Оказывается, свинину можно загарнировать самыми простыми овощами так, что она и не будет казаться жирной, и потеряет отвратительный душок. Золотисто- карамельный соус переливался на кусочках мяса так аппетитно, что невозможно было оставить на тарелке хоть что-то, а зернышки обжаренного кунжута придавали трапезе особую пикантность.
На закуску подали чесночные гренки с томатами и вареными перепелиными яйцами от Тати, которые тоже оказались очень вкусными. Я уничтожила все до последней крошки. Ночь обещала быть тяжелой на желудок. И на мысли. Я гнала от себя чернь, как стаю ворон, а она возвращалась вновь, окутывая голову невидимым коконом и помрачая взгляд холодным туманом. Я старалась думать о Тан-Комино, отце… и немножко о шиповнике в ночной темноте, а получалось, что в голове кипел один лишь страх. Перед Олафом. Перед Рэнимором. Перед судьбой, что капризно уводит в неведомую даль. Перед самой собой.
Что, если завтра для меня не наступит? Вдруг Олаф подставит так, что меня заставят харкать кровью? Он хорошо умеет это делать… И стоит ли говорить, что мои попытки вырваться из железной хватки ему не по душе.
Все, чего я хотела, вернувшись в покои — поскорее уснуть и забыться. И пусть время отбоя еще не пришло, я верила и надеялась, что бархатная темнота затопит дурные мысли и утащит их с собой, как море уносит береговые песчинки. Только бессонница оказалась сильнее магии ночи. Навалилась на меня, словно дикий медведь на жертву, выбила боль из груди, перекрутила мышцы… Не уснуть. Не выдохнуть.
Вдобавок ко всему, в окно деловито постучали. Не нужно было объяснять, кто пожаловал по мою душу. Однако я поблагодарила жалостливую Филлагорию за то, что я осталась в покоях одна. Альви сейчас испортила бы все.
С сомнением посмотрев на визиоллу, что устало присосалась к потолку и укрылась капсулой, я подошла к окну. Эстер отчаянно колотилась в стекло, и в ее клюве снова белела записка. Гораздо больше, чем в прошлый раз.
Сердце зашлось. Страх раскатился по мышцам растопленным воском, парализовав. «Не открывай окно!» — стучались в голову шальные мысли. Я глотала их вместе с солоноватой слюной. Надо. Должна… Пытка неведением куда хуже страха от угроз. Да и как мне узнать о расстановке сил, если не напутственные слова Олафа, красующиеся рваными строчками на потрепанных бумажных листках?
Трясущимися руками я приоткрыла окно. Быстро приняла страшный груз у Эстер и проводила взглядом ее нечеткий силуэт. Ей хорошо: улетит в ночь, вернется в Тан- Комино, где всегда накормят и приласкают. Эстер можно не ввязываться в это противостояние. А у меня уже не получится. Поздно.
Нырнула в уборную, затворила дверь. Показалось, что стук сердца эхом расползается по углам, выдавая меня. Задержала дыхание, будто это могло помочь. Нет, не изменятся очертания букв на старой бумаге, как ни проси Филлагорию.
«Ты слишком много берешь на себя, Лира, — дерзко выкрикивали буквы. — Я знаю все. Надеюсь, ты уже выбрала, чью сторону примешь. Не забывай, что я храню слишком много твоих тайн. Олаф».
Желудок скрутило. Все вокруг знают слишком многое: Олаф, шут, Рэнимор… И жаль, что всего этого не знаю я сама! Я вообще не понимала, о чем идет речь; даже на ум ничего не шло. Но от этого становилось лишь страшнее.
Я запихала записку в рот и перемолола ее зубами. Пресный бумажный привкус пролился в горло, и сделалось тошно. Меня тут же вывернуло наизнанку. Потом — еще и еще, пока внутри не осталось ни записки, ни вкусного ужина.
