– Почему вы выбрали такую специальность – врач-реаниматолог?
– Потому что это, наверное, самое интересное, что есть в медицине. Ну, если не брать психиатрию, которая другая медицина. И не брать патанатомию, которая третья медицина, то самое интересное в медицине – это реаниматология. Когда человек находится в тяжелом состоянии, когда возможно реально оказать ему помощь. Ну и потом это такая область, где можно приложить все свои знания и умения. С одной стороны, руками работать, с другой – и патфизиологию знать. То есть это очень интересно, помимо всего прочего.
– Правда, что среди врачей-реаниматологов нет неверующих?
– Ну, практически нет. Когда постоянно работаешь со смертью, то у тебя не получается быть неверующим. Не все веруют как-то канонически, традиционно, неважно, но практически все знают о том, что там есть другая жизнь.
– А как вы сами пришли к вере? Профессия помогла вам?
– Нет, я к вере пришел раньше, чем в профессию. Я крестился позже. Уже будучи врачом. А к вере я пришел гораздо раньше. Получилось очень интересно. В раннем детстве я был атеистом. Дети бывают разные: кто-то говорит, что он – медведь, кто-то – волшебник. А я был атеист. Но поскольку я был умный мальчик, много читал, и если ты говоришь, что ты атеист, то книжки соответствующие надо читать по атеизму, чтобы понимать, что ты отрицаешь. В общем, с класса 4-го или с 5-го я понял, что отрицать ничего не надо.
– Вам лично доводилось быть свидетелем встречи человека с другим миром на грани жизни и смерти?
– Сложно сказать, один случай показательный. У нас один фельдшер, его это потрясло очень, я такие вещи видел и раньше. Мы перевозили тяжелого больного из больницы в реанимацию, и вдруг человек открывает глаза, он был в коме, открывает глаза и что-то видит, начинает явно чего-то бояться, от чего-то отмахивается, у него – ужас в глазах, потом через какое-то время он затихает и умирает. Умер не у нас, а в реанимации. Было видно, что человек встретился с тем страшным, что его реально напугало.
Иногда пациенты или их родственники узнают в этом докторе священника и просят приехать еще – для соборования или причастия.
– Почему вы продолжаете совмещать?
– Когда я задавал этот вопрос, владыка сказал: «Ты пока нужен». Ну, а потом у меня достаточно много таких попечений в миру. У меня есть группа пациентов, которые нуждаются в трансплантации легких. Для них есть программа оказания помощи – больным тяжелыми легочными заболеваниями. Помимо чисто медицинских аспектов, у людей есть определенные духовные потребности, которые мы стараемся для них восполнять, так как связь с ближайшими храмами отсутствует.
– А что изменилось в вашей жизни, когда вы приняли постриг? Вот вы так же едете на вызов…
– В плане вызовов ничего, а в плане жизни – много. У меня, как у любого монаха, есть монашеское правило. Если у мирянина жизнь делится на между Богом и миром, то монах, в идеале, конечно, всю жизнь должен посвящать Богу. Естественно, живя в миру, это не получается, но старюсь больше времени уделять молитве. Даже на отдыхе нельзя забывать о молитве, о своем правиле. Надо больше молиться. Осознаешь кратковременность и быстротечность жизни. Поэтому понимаешь, что надо больше молиться, больше времени уделять Богу. Тогда и жизнь будет полегче.
– Кончина «безболезненная, непостыдная, мирная» как часто встречается?
– Это кончина святого человека. Бывает, приезжаешь на вызов, а бабушка ручки сложила, платочком подвязалась, а накануне, мы знаем, что она причастилась. Но это редкость. Всегда праведников мало. А большинство людей, конечно, перед смертью страдают, переживают, мучаются. Большинство людей, потому что жизнь их была тоже сложная. Собственно говоря, человек получает своего реаниматолога по грехам своим. Та бабушка, которая была небезгрешна, но свои грехи оставила, она не дождалась реаниматолога, он ей был не нужен. Она умерла, и все тихо-спокойно. А тому, к кому я приезжаю его реанимировать, Бог дает время на покаяние, чтобы он в последние минуты мог покаяться. Поэтому надо реанимировать всех. Есть закон. Закон говорит, что у нас реанимация в обычной ситуации прекращается через 30 минут после безуспешной реанимации. Иногда мы делаем немножко дольше. Почему? У меня было несколько случаев таких, когда не только у меня, у всех моих коллег такие вещи бывали – реанимацию через 30 минут не прекращают, монитор не выключают, и вдруг сердце запускается. Далеко не всегда, практически, как правило, в таком случае человек не выживает, но еще какой-то момент жизни в нем остается. Мне рассказывали, у нас в реанимации умирала девочка, а ее муж ожидал ее, и все, мы прекратили реанимацию, пустили его попрощаться, он обнял ее – и у нее появилась сердечная активность. Она все равно умерла, но, во всяком случае, Господь дал им встретиться.
– Кого из пациентов, из тех, кого не удалось спасти, вы заносите в свой помянник, свой списочек?
– Во-первых, если человек был заведомо православный, эти, как правило, в списке есть. Иногда пациенты, с которыми были какие-то личные отношения. Человек триста живых и столько же покойников (усопших). Я одно время работал в службе помощи «Милосердие», больным бас. Вот у меня был пациент Николай. У него тоже была очень интересная история. Он был главный инженер крупного завода, заболел БАС (боковой амиотрофический склероз) и дошел до того состояния, что уже был полностью парализован, уже говорить не мог, только мог щелкать языком и шевелить глазами. Я приехал к нему, он был подавлен. Он был человек верующий, но малоцерковный, супруга у него была человек воцерковленный, но на бытовом уровне. То есть она причащалась, ходила в храм, но в высокое богословие она не лезла. И вот мы с ним поговорили, я еще тогда дьяконом был, а он очень хотел дождаться внуков, дочка была беременная. И вот мы его уговорили на трахеостому, на гастростому. Ему это сделали. Он прожил еще пять лет. Он стал причащаться регулярно. Дождался двух внуков. В конечном итоге он, конечно, умер, но пять лет жизни с любящей женой, с любящими дочерьми… Он, конечно, есть у меня в помяннике. Он не просто у меня в помяннике, он у меня в голове всегда есть. В помяннике несколько сотен человек, я их на литургии поминаю, но Николая поминаю всегда, во всех случаях.
– Что самое сложное в работе на «Скорой»?
– Сложно сказать. «Скорая» разная бывает. Если мы берем обычную – то, наверное, умение быстро принимать решения. И решения в плане диагностики, и в плане лечения. Решения тактические, и как себя вести на вызове. Я на многие вещи смотрю как бы с двух сторон. Со стороны клиники и со стороны «Скорой помощи». И потом бригада у меня совсем другого плана, мы почти не ездим на обычные вызовы. Она, во-первых, вообще реанимационная, а во-вторых, она создана как бригада транспортная. В последнее время зачастили клинические смерти, у кого-то из бригад случаются, и мы приезжаем на помощь. И в основном у нас дальние и сверхдальние транспортировки. Вот недавно мы возили мальчика из Краснодарского края.
– Вы пациентам сочувствуете?
