– А вы помните, когда вам впервые пришла мысль, что, может быть, вы станете монахиней когда-нибудь?
– Это, конечно, чтение литературы. Когда я читала различные произведения. Это позже, когда я уже была воцерковлена. Я читала и художественную литературу, и читала святых отцов, и… Я думала о том, что существует совсем особый мир, мир монашества, в котором люди спасаются по-другому. И что в этом мире они как ангелы. Они почти не грешат, они все время в тишине и душевной, и телесной. Я себе вообще монастырь представляла как какое-то такое, как в книгах. Там говорят шепотом, там – полумрак, там есть обязательно монастырский сад, и все ласково разговаривают друг с другом. И чуть ли не… вот как в ансамбле «Березка» – не ходят, а как бы плывут. Вот у меня был такой образ монастыря. Но это в моем раннем воцерковлении. Потом наступил период, когда можно было ездить по монастырям, и на приходе много раз организовывались поездки. Я переехала из Казахстана в Обнинск. А здесь-то как раз монастырей очень много. И когда я приехала в Обнинск, я сразу стала прихожанкой храма.
– Ваши знания в области психологии вам помогают в духовной жизни?
– Да, очень помогают. Легче понимаешь природу греха и искоренять его легче. Не всегда получается, но понимание есть. Когда ты понимаешь природу душевного, то легче переходить к духовному. Не значит, что я все искоренила. Стала поспокойнее. Некоторые грехи, например, тщеславие, ну никак не могу, и с этим я пытаюсь работать, ну как же, такая я необыкновенная. Хотя, конечно, я очень стараюсь.
Как я стала монахиней
Еще в середине 90-х она возглавила духовно-просветительский центр в Обнинске, стала ездить по монастырям – сначала паломницей, а потом и трудницей. Но монашество казалось ей недостижимым идеалом.
– И мне казалось это абсолютно недоступным. Мне казалось, в монастырях живут какие-то необыкновенные люди, которых в миру встретить нельзя. Монастырская жизнь для меня была загадочной, но притягательной. И когда появилась возможность принять постриг, я сочла для себя это не то что честью, а Божьим даром, что я могу принять постриг и могу служить Господу в этом ангельском чине.
Перед постригом – генеральная исповедь, надо было вспомнить все с того момента, как себя помнишь. И у меня снова возникла мысль: вот я сейчас отцу Илию все расскажу, он скажет, куда тебя, такую грешницу, иди! Это невозможно. Меня, такую ничтожную… (Плачет). Для меня монашество – это такая высота, что меня туда допускать близко нельзя. Я честно готовилась к исповеди, все вспомнила, написала, подошла, рассказала. Он меня слушал, жалел меня. Удивительная доброта отца Илия, он принял исповедь, благословил и говорит: «В мантию». Не первый иноческий чин, а в мантию. Я батюшку спрашиваю: «А в какой монастырь мне идти?» Два варианта Шамордино, где постригали, и Малоярославец. Я не понимала, что такое «в миру».
– Вы были готовы все бросить?
– Конечно. У меня внутри не было анализа. Я шла и делала. Отец Илий строго говорит: «В какой монастырь? Ты откуда приехала?» – «Из духовно-просветительского центра». – «Что ты там делала?» – «Занималась православным образованием и культурой». – «Вот и занимайся».
Он сказал: «Поедешь и будешь служить там, где служила. Служи Богу. Не место спасает человека. Ты что, думаешь, в монастыре обязательно спасение? Человек спасается там, где его поставил Бог». Я, конечно, была в шоке. Для меня понятия монашества в миру не было вообще, я даже не читала про это. Я даже не знала об этом. Для меня это была абсолютная новость. Монах и монастырь, да, это соединялось, а идти в тот же мир…
– Что вы помните о своем постриге, что вы переживали?
– Это было удивительное состояние души, когда я не разумом отсекала свою волю, это чудо, которое совершил Господь над моей душой, над моим сердцем. Он как бы обрезал мое сердце. У меня вдруг не стало никаких планов: ни на час, ни на день, ни на год – я просто делала то, что мне говорили. Как рассказывали про обряд: что я должна делать, что говорить – я это все накапливала. Мы все тогда находились в Шамординском монастыре, сестры с нами много беседовали, рассказывали об укладе монастырской жизни. Но каких-то размышлений не было, я, скорее, была как губка, которая все это впитывает – ту духовную часть жизни, ту таинственную монастырскую жизнь, сокрытую от чужих глаз жизнь, о которой читала в книгах, она становилась частью моей жизни.
Я ведь сорок дней не имела права снимать облачение. Отец Илий сказал, что если будет сложно, можно в мирском. Когда пришла в монашеском в учительскую, у всех был шок, а когда вошла к директору, думала, он меня уволит. Он был человек нецерковный. Я к нему зашла в облачении, он взглянул, что-то пишет, а я ему говорю: «Я приняла постриг». – «Ну и что»? – «Я в монашество». – «И ты что, уходить собираешься? Где я психолога найду среди учебного года?» – «Нет, уходить не собираюсь. Я должна ходить в облачении». – «Ну и ходи».
Все спрашивали, как меня теперь называть. Педагоги долго не могли перейти, на работе долго называли Надежда Константиновна. А вот студенты, как ни странно, для них это как игра, они очень быстро стали говорить «Мать София». А директор всю жизнь, я много лет еще проработала, называл меня Надеждой Константиновной. Меня почему-то это очень огорчало. Не знаю почему, мне очень хотелось быть Матерью Софией. И сейчас, когда мне звонит какой-нибудь чиновник, который знал меня раньше, и говорит «Надежда Константиновна», мне надо несколько секунд, чтобы понять, что это я, что это ко мне обращаются. Это уже не я. Это не просто я забыла, это вообще не я. Я у батюшки спросила: «А как мне им говорить, что вот это я, что меня зовут теперь вот так?» И он сказал мне: «А скажи, что она умерла». Я, правда, говорила это человеку в лицо, объясняя, что умерла – это значит постриг, смерть одного, рождение другого и так далее, но однажды сказала это по телефону. Мне позвонили и сказали – «Надежда Константиновна», а я вроде в шутку говорю: «Она умерла». У человека на другом конце телефона был шок.
Татьяна, дочь монахини Софии:
– Говорят же, что человек постригается, ему дают новое имя, и умирает прежний и рождается новый. Действительно, это был совершенно другой человек, она даже внешне изменилась. И ее духовник, что ее постригал, и все, кто видел, говорили, что человек просто преобразился. И когда мы встретились, я ее не узнавала, это в прямом, физическом смысле чувствовалось. Мама какое-то время была достаточно молчалива, в течение полугода, мало говорила. И я очень горевала, мне иногда раньше хотелось, чтобы мама была сдержанней, не такой эмоциональной. И когда я утратила эту маму, мне захотелось вернуть ту, прежнюю, потому что мне хотелось обратно мою маму.
Даня, внук монахини Софии:
– Я когда повзрослел, я маму спросил, почему бабушка в черном облачении, что это значит? Она сказала: потому что твоя бабушка – монахиня. Я этим горжусь, что у меня бабушка – монахиня, то, что я – внук президента фестиваля. Я все время задавал ей вопрос: как у тебя получается все сразу делать? Она говорит: потому что она монахиня, что надо любить Бога и надеяться на чудо.
