Они потом сказали маме, что если произойдет чудо, я проживу около года. Это было 15 лет назад.
И назначили операцию. Когда она началась, когда они вскрыли брюшную полость, там оказалось еще хуже, чем они ожидали. Но они все равно сделали все, что могли. Потом начался длительный курс химиотерапии. У меня оказался прекрасный химиотерапевт, Людмила Викторовна. Мы до сих пор с ней дружим, общаемся, созваниваемся, встречаемся. Она в палате нас двоих вела. У нас в палате лежало 4 человека или 5, двоих вела она. Каждое утро с карточкой она возле постели спрашивала: «Как спали? Что снилось? Что ели, что не ели?» Пошутит, анекдот расскажет, повеселит. Она окружала нас полностью заботой. И вот благодаря ей мы как-то выкарабкались.
Однажды он попал в больничный храм, на соборование.
– А я уже еле ходил, еле передвигался. И вот мне запомнилось слово «соборование». Я почему-то захотел прийти на это соборование, и я маме говорю: «Пойдем на соборование». Она говорит: «Ну, какое соборование? Ты еле ходишь», – но я настоял на своем. На следующий день мы пришли на соборование. Приехал батюшка, и я еще сел в самом храме в первом ряду. А у меня был ужасный токсикоз от химиотерапии, то есть на все запахи ужасная реакция – запах свечей, запах ладана. Но, на удивление, я два часа просидел, и все было нормально. И батюшка, когда меня увидел… Он потом мне сказал: «Я тебя увидел и аж похолодел: интересно, до конца соборования он доживет или нет?» И его все время мучила мысль, что ему делать, если я во время соборования умру – заканчивать соборование или заниматься уже мной? Но, слава Богу, до конца соборования я досидел.
Потом были исповедь, причастие и невероятное исцеление.
– Ну, честно скажу, пока я не пошел в храм, химиотерапия не помогала. То есть мне делали химиотерапию, два курса, делали обследование, результат – ноль. И пока я не зашел в храм, пока я не встретил матушку Евпраксию, пока она мне не сказала, что надо пособороваться, мне ничего не помогало. После соборования я пришел, первый раз в жизни я исповедовался и причастился, а на третий день я пошел гулять. Сделали обследование через какое-то время, и выяснилось, что опухоли стали уменьшаться.
Потом заходит Николай Воробьев и говорит: «Тебе отменили операцию». Я говорю: «Как?» Он говорит: «Ну, вот Борис Яковлевич настоял на том, чтобы операции не было. Попробуем все-таки все убрать химиотерапией». На тот момент у меня было две неоперабельные опухоли, вот они и пытались их как-то собрать химиотерапией и попытаться удалить.
– Что вам помогало преодолевать эту боль и страдания?
– Ну, во-первых, со мной всегда была мама. Она практически с первого дня от меня не отходила. Вот как только меня перевели в онкологический институт, даже после первой операции она уже ко мне приезжала, почти всегда была со мной. Потом, в онкологическом институте, она практически каждый день с утра до вечера – со мной, редко, когда ее не было. Друзья, конечно, мои. У меня очень много друзей. Когда я еще в первой больнице лежал после операции, ко мне перед Новым годом пришли друзья, зав отделением не смог даже в палату зайти. Ну, мне так чуть-чуть повезло, всех, кто мог ходить, на Новый год домой отпустили, поэтому друзья приехали, в палате я один был. И когда зав отделением пришел, все кровати были заняты друзьями, все сидели, меня как-то веселили, подбадривали. И он… Мама стала извиняться: «Простите, простите». Он говорит: «Не-не-не, все хорошо. Ему это сейчас нужно».
– И как вы восприняли эту болезнь? Как знак свыше, что вы должны изменить свою жизнь?
– Я стал просто задумываться о том, что в любой прекрасный день ты живой, здоровый, молодой, и через пять минут – ты полный инвалид, и можешь умереть в любой момент, а в храм ты не успел прийти. И вот хорошо, мне повезло, что меня откачали. А если бы не откачали, а я ни разу не исповедовался, ни разу не причащался, чем могло это закончиться? Господь, конечно, милостив, но все равно нужны какие-то шаги, какие-то попытки пытаться сделать, хотя бы попробовать сделать первый шаг к Богу. А там Господь поможет, Он Сам тебя примет в свои объятия, но надо сделать этот первый шаг. Для многих это очень тяжело.
Вы знаете, я, до того как попал в больницу и вообще стал ходить в храм, до этого все равно заходил в храм. Я раза 3–4 в год приходил в какой-нибудь храм, мимо которого я проходил. Заходил, ставил три свечи – Спасителю, Богородице и Николаю Чудотворцу, и выходил, у меня такой нимб над головой, крылья за спиной, такой «великий молитвенник Земли русской» был. Я выходил такой радостный, думал: ну, все, за всю семью молился, все хорошо. Пошел дальше. Еще я держал Великий пост, я вообще даже хлеба не ел. Мне друзья уже говорили: «В выходные можно есть морских гадов, креветок, еще что-то». Я им говорил: «Вы что, ненормальные? Это же морепродукты, их ни в коем случае нельзя». Они говорили: «Да нет, наверное, это ты у нас чуть-чуть не в себе». И вот я в один день зашел в храм, незадолго до болезни. В этот момент батюшка что-то сказал, а это вечерняя служба была. Все бухнулись на колени, головой в пол, и я один посреди храма стоял и думал: «Боже, сектанты какие-то, надо быстрее отсюда бежать». Я быстрее, быстрее так к выходу, к выходу. Вышел и думаю, да… Но я тогда не подозревал, что скоро я к ним присоединюсь. Господь, видно, посмотрел и сказал: «Наверное, надо ему помочь». И вот через какие-то скорби, через какие-то страдания постепенно так вот пришел в храм.
– После того как вы уже выздоровели, как вы шли к решению принять монашество?
– Ой, ну, это трудное было решение, честно скажу. Не бывает такого – решил и сразу пошел. Все равно это период какого-то обдумывания. А период обдумывания – потому что у тебя уже какая-то жизнь сформировалась, у тебя есть какая-то работа, друзья, распланированная жизнь, а ты пытаешься ее как-то изменить. Я года три думал об этом, если не больше. Вроде и хочется, а вроде и нет. Мы один день с духовником, еще когда я не был в монастыре, разговаривали, и он как-то мне сказал такую фразу: «Мы либо тебя повенчаем, либо рукоположим». Что такое «повенчать», я понимал, а что такое «пострижем», я не сильно понял. Я думал, что, ну, стрижечку сделать. Я ему говорю: «А пострижем – это как?»
Он говорит: «Ну, вот монахом можешь стать». А я ему говорю: «А что, разве можно?» Он говорит: «Ну, да. А почему нет?» И я ему честно сказал: «Я думал, что монахи – они откуда-то берутся». Он говорит: «Да, рождаемся сразу в клобуке и в рясе. Раз – так вот и появились такие сразу».
И я свято в это верил, ну, как бы думал. То есть я никогда не задумывался, откуда они берутся. Вот они есть и есть. А весь этот период – сначала ты приходишь трудником, послушником, иноком, монахом, – это вот как-то мимо меня пролетело, и я никогда не задумывался, пока он не сказал. И когда он это сказал, я еще тогда не совсем выздоровел, я еще тогда проходил химиотерапию, я стал уже тогда задумываться, что если выздоровею, то, наверное, можно будет идти в монастырь. Но раз ты уже подумал об этом, раз ты уже сказал, что ты планируешь, то отменить свое решение не так легко.
И, видно, Господь посмотрел, что я колеблюсь: то туда, то сюда, то иду, то не иду, то через год, то через месяц, то еще что-то, в один прекрасный день у меня опять заболела голова. В этот раз уже не такие боли были. И вот она болит и болит время от времени. И я приехал в Институт Герцена, мы каждую пятницу там служили, и тетечки, которые там работали, всегда о сотрудниках храма заботились, и о всех прихожанах, то есть это такая большая семья была. У нас был отец Паисий, который был священником на тот момент, иеромонахом он был, он был у нас как папа, матушка Евпраксия как бы мама, а мы все дети были. И я посетовал на то, что у меня болит голова, и они говорят: «Ой, пойдем компьютерную томографию делать». И привели меня на МРТ, сделали снимки, и выяснилось, что у основания черепа с двух сторон от сонной артерии у меня опять опухоль обнаружили. Стали сразу делать все обследования, проверили, вроде больше нигде нет. Выяснить не смогли, что это. Может, это патология с рождения, может, это заново образования какие-то. Но тогда я уже понял, что все, надо собирать чемодан, потому что, пока еще обследовали, на тот момент был наместником монастыря владыка Алексий, и отец Паисий с ним поговорил. Ну, владыка Алексий тоже меня знал, потому что я приходил на службы, он знал, что я пономарю в Институте Герцена. И вот отец Паисий с ним поговорил, и решили, что если будет совсем все плохо, то будет решаться вопрос о том, что меня в схиму постригать, скорее всего. Но, слава Богу, до этого не дошло. В один прекрасный день, как раз Великим постом, я пришел на Стояние Марии Египетской, и мне дали ключи от кельи, и я остался в монастыре. И помню, перед тем как уходить в монастырь, за полгода где-то, может, чуть побольше, я на день рождения собрал всех друзей у меня на даче.
