— Два дня назад. Ее… похоронили сегодня утром.
И словно поняв, что он желает узнать, хоть я не спрашивал, она прибавила:
— Я продала мамино обручальное кольцо, ее одежду и все, что у меня было, для оплаты похорон. Но при всем при том священник, чтобы помочь мне, был вынужден обратиться в благотворительные фонды.
Она произнесла слово «благотворительные» так, что в ее устах оно прозвучало как бранное.
— Я понимаю, — кивнул Уоррен. — Значит, вы не имеете ничего, кроме того, что на вас надето.
— А н-надо ли нам… говорить об этом?
— Именно для того мы здесь и находимся.
— Очень хорошо… можете узнать правду, так или иначе. У меня нет ничего, и мне негде ночевать. При таких обстоятельствах река выглядит весьма гостеприимной.
— Если только вы окажетесь именно в ней, а не в какой-нибудь чрезвычайно неблагоустроенной тюрьме.
Она пристально посмотрела на него:
— Вы, похоже, совершенно уверены в том, что надо было помешать моему намерению. Однако в Сене каждый день обнаруживают тех, кому никто, не помешал утопиться.
— Вы одна из тех, кому повезло… или не повезло — смотря по тому, как вы к этому относитесь.
— Не повезло? Разумеется, мне не повезло!
Он раздумывал, что ответить, когда принесли курятину.
Курица, приготовленная со сметаной, была превосходна, к ней еще прилагался гарнир из картофеля под соусом соте и других овощей.
Как и предполагал Уоррен, Надя смогла съесть очень мало, несмотря на то что сделала несколько небольших глотков шампанского.
Потом она положила нож и вилку и умоляюще посмотрела на него.
— Простите… вы так добры… но вы совершенно правы… я совсем не могу… больше ничего есть.
Официант унес тарелки, и Уоррен заказал кофе.
— Не скажете ли вы теперь, — спросил он, — как вы оказались в такой ситуации, будучи явно человеком образованным и к тому же, что называется, настоящей дамой?
К его удивлению, Надя вздрогнула и опять отвернулась в сторону.
— Я… я не хочу быть с вами неучтивой, — молвила она, — но… я не могу ответить на ваш вопрос.
— Почему же нет? Наверное, я сумел бы вас понять, ведь я этого хочу.
— Эту историю я не могу никому рассказать… но мама и я… мы приехали в Париж, потому что… если вам угодно… мы скрывались… а денег у нас становилось все меньше и меньше.
Потом… мама заболела.
— Значит, вы потратили, что имели, на гонорары врачам!
Надя кивнула.
— Но врачи потеряли надежду. Они ничего не могли сделать для мамы, а она мучилась от боли, и я не сумела обеспечить ей должное питание и уход… может быть, это… к лучшему, что она… умерла. Я… хочу сказать… для нее так лучше.
— Я понимаю, что вы хотите сказать. — сочувственно произнес Уоррен. — Нет ничего хуже, чем видеть мучения того, кого любите, и быть не в состоянии ему помочь.
В эту минуту он вспомнил о своем отце и мог представить, до чего же страшно было пережить все это сидящей рядом с ним девушке явно благородного происхождения.
— Я бы очень желал выслушать всю эту историю.
Она покачала головой.
— Я… я не могу. Скажу только: огромное спасибо за то, что угостили меня таким… восхитительным ужином!
Она посмотрела на него так, словно сейчас встанет и исчезнет, и он сказал:
— Вы не настолько наивны, чтобы думать, будто я могу уйти и оставить вас здесь одну.
Даже если б я дал вам сколько-нибудь денег, а мне это совсем не трудно, я бы не смог спать по ночам, гадая, что же произошло с вами.
Он улыбнулся.
— Я уверен, и вы думали бы о том же. Любой человек хотел бы знать конец истории, которую ему начали рассказывать.
— Возможно, у нее вообще нет конца.
— Вздор! Вы хорошо знаете, что это не так.
Одна глава подошла к концу, но жизнь в моем и вашем возрасте может оказаться куда более приятной в следующей части, нежели в той, которую мы только что завершили.
Казалось, ее глаза распахнулись во все лицо, когда она спросила:
— Что же… мне делать?
Это напомнило крик ребенка, боящегося темноты, и Уоррен ответил:
— У меня есть идея, она внезапно пришла на ум, как если бы ее высказал кто-то другой, но я отчего-то боюсь поделиться ею с вами.
— Вам незачем бояться.
— Очень хорошо, я скажу, хоть и рискую услышать, как вы назовете ее нелепой. Между тем она отчетливо оформилась у меня в мозгу, и все детали моего плана встали на свои места, как части китайской головоломки.
— Вы возбудили… мое любопытство.
Уоррен тем не менее увидел проблеск недоверия в ее глазах и понял: она боится, как бы его предложение, план или что бы там ни было не оказалось тем, чего она опасалась с самого начала.
Как будто читая ее мысли, он вдруг осознал: она прикидывает расстояние от дивана до двери.
Если б он сказал то, что собирался, она могла бы вскочить с места и броситься вон из ресторана, добежать до дороги и раствориться в ночи, прежде чем он последовал бы за ней.
— Это совсем не то, что вы думаете, — спокойно заявил он.
Теперь недоверие в ее глазах сменилось внезапным удивлением — она, видимо, была поражена его проницательностью, и он увидел» как румянец заливает ее щеки и она становится невероятно прекрасной.
Глава 3
Тщательно подбирая слова, Уоррен вернулся к своему рассказу.
— Я прибыл в Париж сегодня вечером, проведя в Африке почти десять месяцев, в течение которых не получал писем и не видел английских газет.
Он убедился, что Надя внимательно слушает его, и продолжал:
— Причина моего отъезда в Африку заключается в том, что женщина, с которой я был тайно помолвлен, передумала, так как встретила человека, занимающего более выгодное социальное положение, чем я, и решила, что титул важнее любви.
Он старался говорить так же спокойно, как в течение всего вечера, однако с неотвратимой четкостью вспомнил, что испытал в те минуты, когда Магнолия сообщила ему о своем новом предпочтении.
Он поневоле пришел в бешенство от тех ухищрений, с помощью которых она стремилась вновь войти в его жизнь; у него даже изменился голос и, хотя он не замечал этого, выражение лица.
— Я размышлял, бродя по набережной Сены, — исповедовался Уоррен, пытаясь вернуть утраченное равновесие, — как по возвращении в Англию избежать сцен, которые мне, несомненно, придется терпеть от женщины, не способной говорить правду.
