Теоретический (чистый) разум – согласно Канту, способность мыслить только с использованием понятий, в отличие от практического разума, который принимает во внимание и чувственные стороны вещей.
Ноумен (греч.) – умопостигаемое, не воспринимаемое в чувственном опыте, например «единица», «идея», «вещь вообще». Ноумен противопоставляется в философии Канта феномену – вещи, доступной нашим чувствам.
У Гегеля, который переваривает в желудке своего «конкретного понятия» даже самое неперевариваемое, соединяет даже самое несоединимое и в этом соединении самого противоречивого делает ступенью или «моментом» основное и существенное, неизменное и истинно всеобщее, в данном случае – счастье как предмет воли, у Гегеля, повторяю, эта «абсолютная возможность воли мочь (Können) абстрагировать от любого определения» есть, однако, только одна сторона воли. Но это имеет так же мало смысла, как если бы я говорил: темнота, стирающая всякое различие красок, устраняющая всякую возможность видеть, есть только одна сторона света, или как если бы я сказал, что спутанность, темнота – это только одна сторона, только один момент ясного понятия.
Гегель исходил из того, что абсолютная возможность, иначе говоря, начальное состояние воли, предшествует любым ее определениям, но это не значит, что проявления воли сводятся только к этому начальному состоянию, и значит, воля может быть определена через свои предметы. Для Фейербаха это произвольное утверждение – ведь тогда получается, что мы наравне с определенными проявлениями воли ставим ее совершенно неопределенное начальное состояние. Дело в том, что Гегель здесь исходит из наличия или отсутствия предмета воли, на что она оказывается направлена, а Фейербах, наоборот, из субъекта воли, того, кто именно решил употребить волю в данный момент.
II. Кажущееся противоречие самоубийства со стремлением к счастью
Но что же в таком случае дает повод и даже, по крайней мере кажущееся, оправдание для предположения самостоятельной воли, отличной и независимой от стремления к счастью? Конечно, тот бесспорный факт, что человек может хотеть и часто действительно хочет злого, следовательно, того, что противоречит стремлению к счастью; хочет, в отличие от животного, которое, насколько я, по крайней мере, знаю, не способно на это и не может этого.
Может ли животное желать себе вреда – сложный вопрос этологии (науки о поведении животных). Обычно биологи настаивают на том, что в животном мире возможно причинение вреда животному того же вида, например, во время сражения самцов за самку, во время зачатия новых особей (расправа самки богомола над самцом) или при контроле над особями в стае (убийство части детенышей главой стаи), но невозможна ситуация войны как таковой, где все особи оказались бы подвержены риску. Из этого делаются различные выводы, например, в религиозной мысли – о первородном грехе, в атеистической мысли (Р. Докинз) – о «меметическом» (от слова «мем», единица памяти, запоминаемый элемент) характере поведения человека в результате эволюционного сбоя и о происхождении религии из иллюзорно-меметичного стремления к власти.
Однако при истолковании этого факта в ущерб для стремления к счастью не замечают того обстоятельства, что оно не есть простое и особое стремление к счастью, что скорее каждое стремление, как уже было сказано, есть стремление к счастью; что человек поэтому поступает в противоречии со стремлением к счастью только ради стремления к счастью и что такой противоречивый поступок возможен только тогда, когда то зло, на которое человек решается, кажется, представляется и ощущается им как благо в сравнении с другим злом, которое он при помощи этого поступка хочет устранить или преодолеть.
Вопрос, является ли побудительной причиной самоубийства разум (сравнительная оценка обстоятельств и вывод о невыносимости текущей ситуации) или воля (отчаяние из-за неспособности совершить желанное действие) многократно обсуждался в немецкой мысли, достаточно указать на философию Артура Шопенгауэра и социологию Эмиля Дюркгейма. По сути, самоубийство было для этих мыслителей не столько фактом чьей-то личной биографии, сколько идеальным экспериментом, позволяющим разграничить области «разума» и «воли». Фейербах далее объясняет, что самоубийца на самом деле видит в смерти форму счастья как избавления от страданий, то есть по сути уравнивает самоубийство и эвтаназию.
Замечательнейшим и вместе с тем радикальнейшим, сильнейшим противоречием со стремлением к счастью является самоубийство, что, впрочем, разумеется само собой; то самоубийство, которое принадлежит или причисляется к главе о способности вменения, к главе о свободе воли, ибо что может быть более интимно связанным со стремлением к счастью, что может быть менее отлично от него, как не любовь или стремление к жизни? Какая сила воли нужна для того, чтобы насильственно разорвать узы, приковывающие человека к жизни, если даже эта жизнь связана с величайшими страданиями и бедствиями! Какие ужасные душевные волнения и какая борьба должна произойти в самоубийце, прежде чем он придет к своему роковому решению! И все же эта борьба между жизнью и смертью есть только борьба стремления к счастью с самим собой, борьба стремления к счастью, ненавидящего смерть как злейшего врага человека, со стремлением к счастью, которое, тем не менее, раскрывает объятия смерти как последнему другу! Больше того, даже эта последняя воля человека, посредством которой он добровольно разлучается с жизнью и посредством которой он от всего отказывается, есть только последнее проявление стремления к счастью.
Заметим, что Фейербах здесь употребляет слово «последний» просто историко-биографически, что это было последней волей самоубийцы, иначе говоря, решает философский вопрос исходя только из личных историй каждого самоубийцы.
Ибо самоубийца хочет смерти не потому, что она зло, а потому, что она является концом его зол и несчастий, – он хочет смерти и избирает смерть, противоречащую стремлению к счастью, только потому, что она является единственным – хотя бы единственным только в его представлении – лекарством против уже существующих или только еще угрожающих, невыносимых и нестерпимых противоречий с его стремлением к счастью. Героические поступки, противоречащие стремлению к счастью, вообще не имеют места, если для них нет какого-нибудь трагического основания; они происходят – но это обыкновенно тоже упускают из вида или не обращают на это достаточного внимания – только в таких обстоятельствах и положениях и только в такие моменты, которые сами противоречат стремлению к счастью, когда нельзя не совершать эти поступки, когда все гибнет, если не отважиться на все.
